Ворон на снегу - Зябрев Анатолий
Явный мародёр попался. Эх, бедолага. И надо же было тебе подвернуться на глаза патрулю.
Но шок я испытал не от этого, а оттого, что задержанный, притворявшийся немым, оказался советским гражданином, к тому же моим земляком, соратником по тюремной камере в Новосибирске в 1942 году, носившем кличку Кряха (читайте о нём в первой части повести). Его ведь я и не признал, настолько он раздобрел в бороде.
– Паскуда несчастная! Сучара! Как я тебя, дешёвка, тогда не прикончил! – возмущался «дружок».
В роте надо мной смеялись:
– Фарт, тебе, дураку, попался, а ты упустил. Шлёпнул бы мародёра по дороге. На полжизни трофеев тебе хватило бы…
Признаюсь… Мне, обречённому на пожизненное унижение, на пожизненную нищету, было и в самом деле жаль фарта. Упустил. Столько драгоценностей! Мама бы перестала носить на коромысле из Колыванского карьера за 35 километров известковые камни на рынок, а сестрёнка смогла бы одеться в цигейковую шубку, а главное, перестали бы мы ходить в Новосибирске по чужим квартирам, купили бы себе свой домик. Думаю, не только в моей голове были такие недозволенные мысли, они были и у других бойцов, судьба-то у каждого не краше моей. Такая вот вышла история с Кряхой – помните, собирался меня ночью в камере зарезать бритвой? – худая история не радует.
И опять пошли во мне мутные жалостливые мысли о том, что я отнял, можно сказать, вырвал своим солдатским поступком, будущее не только у Кряхи, но и у себя, это верно. В первую очередь у себя, да, это верно.
А Кряха? Может, на этом у него была надежда завязать с жизнью недостойной. Может… А с чего он стал таковым, из чего слеплялись блоки его волчьего мировозрения? От нищеты, от безысходности. Родился в нищей семье. А расти мальчишке в нищей семье стыдобушка, все дразнят, и никто с тобой не дружит, благополучные бросают в тебя камни. И прочее. Как же тут не пойдёшь в шайку воров, если есть надежда на то, чтобы прямо и дерзко глядеть другим мальчишкам в глаза. Вот так, да. А я разве не носил в себе фантазии обокрасть главную контору в городе, где хранятся деньги? Главное хранилище денег на проспекте имени Сталина. И прочее… Разве я не мечтал в те дни, когда у нас с мамой нечего было есть и в брюхе тоскливо и возмущённо урчали голодные органы, не мечтал разве тайно оказаться в компании заельцовских пацанов, про которых ходила завидная слава, что они первые потрошители богатеньких квартир в городе? Улица Заельцовская состоит сплошь из землянушек-дернушек, укреплённых полусопревшим горбылём, утащенным тайно ночами с пилзавода, живут там отсевки города, охвостья, те, кто не может держаться ближе к центру, и пацанва, сбиваясь в стаи, с малых лет ищет свой промысел, свой путь, чтобы выбраться из ямы на свет. Кряха как раз из заельцовских.
С сердцем, подаренным мне мамой, непригоден я, наверное, да и не наверное, а наверняка непригоден не только в чекисты, а и в солдаты рядовые. Завидую, кому не дано чувство сострадания.
ВЕНГРИЯ
Она прилепилась между отрогами Альп и Карпатами, на равнине посерёдке Европы, и когда из центра, то есть из столицы разгоняешься на «студебеккере» и едешь в одну сторону, то не приметишь, как вкатил в Австрию, поворачиваешь в другую сторону, включил более-менее приличную скорость, а дороги гладкие, как столб, оглянулся – уже и чехословацкую границу перелетел. Сибиряку, привыкшему к широте, – это чудно. Я по дрова в лагерной жизни дальше ездил, чем тут от границы до границы. Но есть тут страны ещё меньше, на них и вовсе не разбежаться. Государство, а посерёдке министры кучкой слепились, живут, остальным же, то есть народу, и разместиться негде, кто где успел захватить пятачок земли, присел, сидит, тем и доволен. Иные не шибко довольны, даже совсем недовольны, глядят в сторону СССР: вот где несчитанные тысячи километров!
Венгрию Гитлер не завоевывал. Не стал. А что её завоёвывать, когда она сама к нему подобно шлюхе прилезла! Бравые мадьярские солдаты побывали под Москвой, а оттуда бежали, не поспевая оглядываться. А прибежав на свой двор, укрылись они в погребках, где сохранились запасы настоявшихся виноградных вин. Пьяный мадьяр совсем не тот, как трезвый, не тот, каким был до неудачного похода на русскую столицу, зануздка ему требуется.
Мадьяры – венгерская нация. Почему они так сами себя назвали – шут их знает. Никто не скажет: «Я венгр». Все говорят: «Я мадьяр».
Передовые отряды войск Красной Армии вышли из Румынии к границам Венгрии в конце зимы 1944 года. А 28 декабря тот мадьярский солдат-неудачник, который побывал под Москвой, мечтая весело дойти до Урала, одумался, вылез из винного своего погребка, протрезвел на свежем дунайском, альпийско-карпатском ветру, вооружился тем, что было под рукой, и попёр теперь уж не на русских, а на немцев, тем самым в значительной степени облегчил продвижение советских бойцов-окопников.
Наш славный батальон с эмблемой на знамени НКВД прибыл в Будапешт, когда на улицах ещё не осела пыль, поднятая бомбами и пушечными снарядами.
Функций у батальона было три. Первая функция: подобрать уцелевших врагов, попрятавшихся в разрушенных домах, и отправить их в те места СССР, где они произвели разруху, теперь пусть восстановят. Вторая функция: уберечь друзей в лице новой власти. И третья функция: взять под бдительный догляд материальные ценности, в том числе, конечно, и винные погребки, ещё не опустошённые, без которых блекнет смысл всех исторических завоеваний.
Я попал сначала на погребки, вернее, на погреб. Гигантский такой. На полверсты. Объект не просто экономической важности, но и политической: отсюда шла подпитка и правительства мадьярского, и генералитета советского. Пост достойный, служить можно. Обнаружилось к тому же, что погребок-гигант кроме жидкого набит ещё и ящиками, коробками с едой, т.е. с соответствующей генеральскому вкусу закуской. Стояли мы с Федей Бугаевым, он с одного конца, я с другого. Ночь долгая. Обо всём передумаешь. Утром приходил кладовщик, снимал пломбу, отмыкал замки и начиналась отгрузка бочонков, коробок, ящиков на машины. Мы с Федей уходили в казарму, а на ночь снова становились на пост. Кормёжка в столовой известная – чечевица американская. Её в рот, она оттуда. Ребята во взводе, встречая нас утром возвращающихся, намекали:
– Вы бы там хотя бы что-нибудь сообразили…
Ну, мы и сообразили. На то и мозги. Федя, обойдя все окна, и трогая каждую решётку, обнаружил, что одна решётка не приварена, а держится на болтах… С того дня, значит, и весело стало. Чечевицу игнорировали.
Но меня вскоре направили на усиление охраны дачи какого-то министра. Дача находилась в получасе езды от Будапешта. Тут я нашёл Рому Плоткина и Мишу Учакова. Роман был весь лоснящийся, отъевшийся, он тут за старшего. Я поступил в его распоряжение. Дача состояла из большого белого дома с мансардой и открытой верандой, флигеля и сторожки у ворот. Флигель и сторожка тоже были белые. Bо флигеле жил толстый медлительный садовник с женой, оба пожилые, не вступающие ни в какие отношения с нами, явно презирающие советских солдат, старуха никогда не становилась к нам лицом, а только задом, а зад у неё был широкий и плоский, как комод. И вообще мадьяры в массе своей относились к нам, как к людям интеллектуально недоразвитым, брезгливо фыркали, и не могли понять, как так случилось, что мы уже завоевали почти всю Европу, немцы, всемогущие немцы, никак не могут нас остановить. Сам хозяин дачи высокий сутулый господин в шляпе и чёрных очках, закрывающих половину лица, вообще никого не видел. Длинная синяя машина, похожая на птицу, бесшумно провозила его через ворота в глубину двора. Уезжал министр утром часов в семь, возвращался поздно вечером. От замполита мы знали, что он двадцать с лишним лет прожил в эмиграции в Москве, с 19-го года, когда его, одного из первых венгерских коммунистов, фашистская диктатура Хорти хотела расстрелять, а он изловчился убежать в Россию к Ленину.
– Вот вам кого доверено уберечь от возможных покушений врагов, - наказывал замполит, и сам при этом нацеленно, остро, вглядывался в мои глаза, определяя, достаточно ли я проникся ответственностью или нет. – Враги мирового пролетариата не дремлют.
