Ворон на снегу - Зябрев Анатолий
Чуть не стоила жизни всему взводу поездка на хутор вблизи от границы с Австрией.
Рота снарядилась на выполнение очередного задания. Выехали колонной «студебеккеров». За городом, где начинались сплошные виноградники, колонна разделилась. Наш взвод двумя машинами свернул на узкую дорогу, между садами, вправо. Сзади, за нами, двигалась брезентовая легковушка ротного. Тут для уточнения маршрута была сделана минутная остановка. Глядели карту. Ротный приказал взводному пересадить из грузовика в легковушку трёх солдат. Среди них в машине с ротным оказался и я. Такое доверие мне было оказано, думаю, по той причине, что я был узок телом и мало занимал в кабине места. Я сидел, держа карабин в ногах, между колен, как раз за бритым затылком ротного. Это был старший лейтенант Плинтух, недавно назначенный в роту из госпиталя вместо прежнего капитана, которого отозвали куда-то. Когда сады кончились, началось широкое поле, обрезанное с левой стороны полосой хвойного леса. С другой стороны, на возвышенке, маячило у горизонта несколько сельских домиков. К этим строениям повернула первая машина, второй «студебеккер» за ней, а мы – следом. Через какое-то время, когда проехали полем метров триста, старший лейтенант Плинтух, пристально в бинокль вглядывавшийся в высотку, отчего-то забеспокоился, затылок его напрягся, побурел. Я услышал приказ ротного, отданный тихо, в полголоса: «Обогни первые машины…» Это он сказал водителю, сержанту Серёгину, который тотчас прибавил газу, выехал на сторону и через пару минут уже поравнялся с головным «студебеккером», где находился командир взвода.
– Сбавьте скорость до минимума. Доедете до первой лощины, свернёте к лесной полосе, но в полосу не въезжайте, – сказал ротный взводному.
И что-то ещё говорил, также быстро, на ходу, наклонившись и выставив голову из открытой дверцы кабины. Тогда вообще ездили с приоткрытыми или вовсе снятыми дверцами.
Теперь мы ехали впереди, а «студебеккеры» за нами на короткой дистанции. Я глядел по сторонам, никакой опасности в этом открытом широком поле не примечая, всё тут было мирно, тихо и спокойно. Небо перечерчивали птицы. Над лесом держалось лёгкое марево. Такая же дымка была над удалившимися виноградниками. Приближавшиеся на возвышенности строения обретали более чёткие очертания, это был, должно, хутор, в котором жила большая семья земледельцев. Таких хуторов наша рота объехала в долине Дуная десятки, обычно через день-два после того, как уходили наступающие войска со своими полками и дивизиями вслед за отступающими немцами.
Задача у нас была одна, как я уже говорил: проверить надёжность тыла и обеспечить мирную трудовую жизнь местному населению, защитить его от странствующих и кочующих мародёров, у которых нет национальности.
Мародёры обычно ведут себя по отношению к нам не агрессивно, они, завидев нас, либо прячутся, либо убегают. Вот и сейчас мы ехали, чтобы проверить населённое местечко, познакомиться, поговорить с людьми, показать им, что ничего страшного мы, советские чекисты, краснопогонники, не представляем, уверить их, что теперь всё будет мирно и хорошо.
Странным было то обстоятельство, что ничего не бросилось в глаза, как я ни вглядывался, что тут несколько дней назад, у подножия Карпат, прошли бои. А они ведь прошли где-то здесь, именно на этих отлогих склонах. Сводки ещё два дня назад сообщали, что передовая линия фронта сдвинулась в глубину гор, из Карпат в Альпы, вон за те крутые вершины, сливающиеся с белыми облаками.
Тем временем, пока я так думал, размышлял, сержант Серёгин доехал до лощины, свернул в неё и повёл машину по ней. За нами свернули и «студебеккеры». Теперь все машины шли на повышенной скорости. Водители чудом успевали лавировать то влево, то вправо по ручью. Совсем рядом, оттуда, куда мы направлялись, смачно захлопали выстрелы, и на противоположной стороне лощины взорвались крупные мины. Под навесом холма, в лощине, мы были неуязвимы.
Стало ясно, что мы ушли от прямого расстрела. Нас ожидали, а мы ушли. Но кто там, в хуторе, мог нас ожидать с таким горячим гостеприимством?
Мы, заняв круговую оборону, ждали. Чего ждали? Неизвестно чего. Путь к лесу преграждали рвущиеся мины. Старший лейтенант послал туда, к лесу, свою машину – проскочить на большой скорости с каким-то заданием. Сержант Серёгин чуть ли не с места взял предельную скорость, он, делая на поле зигзаги, проскочил до опушки. Но лесная опушка, должно, была пристрелена с немецкой точностью. И машина была накрыта мгновенно – когда осела поднятая, взвихренная земля, то я уж не увидел никакой машины. Командир роты старший лейтенант Плинтух поднёс к глазам бинокль. Потом он обнажил голову. Всё ясно. Жалко сержанта Серёгина. К таким ситуациям невозможно привыкнуть: вот только, минуту назад, был сержант, кряжистый, полный сил и здоровья парень, а уже нет его. Никакой тревоги не читалось на его лице по поводу того, что с ним вот случится. Когда он поехал, я видел его глаза: сосредоточенная уверенность, больше ничего.
Мы сидели в западне. С одной стороны пристреленный лес, с другой стороны – гребень земли, размытой ручьём. Окопчик я себе соорудил так, что обозрение было только впереди и слева, а с другой стороны никакого обозрения, взгляд упирался в земляной гребень, по которому между нависающих плетей дикого винограда шмыгали жёлтые в крапину ящерицы. При круговой обороне я не мог тут подобрать себе более выгодной позиции. Мешал вот этот обрыв.
Если учесть, что у моих соседей был такой же половинчатый обзор, то, получалось, круговой обороны у нас не было, а, по сути, было просто сидение почти вслепую. Если те враги, которые нас сюда загнали, не дураки, а они наверняка не дураки, то они быстро сообразят, что с нами надо сейчас сделать – забросать сверху гранатами. Увидеть же, как враг приблизится по склону, нам невозможно. И оборониться не успеем.
Предчувствия конца, однако, нет в сердце. Я даже позволяю себе отвлечься от горестного настроения. Впрочем, это от меня не зависит – позволяю я себе или нет. Голова сама собой думает о том, что ей взбредёт: так, разные пустяки лезут. И глаза проявляют свой интерес независимо от моего настроения – успевают следить за ящерицами. Эк, какие вёрткие зверушки! Одна ящерица, разрисованная в оранжево-серую клеточку, серебристая острая мордочка, – спустилась по ветке над головой солдатика и, зависнув, изучает, определяет, на сколько этот солдатик опасен для её жизни. Выходит, совсем не опасен.
Но ведь предчувствия конца не было и у сержанта Серёгина. Он даже не выкурил папиросу, какую дал ему старший лейтенант Плинтух, а заткнул себе за ухо, под пилотку: дескать, после искурю.
Искурил!
Командир роты оценивал критичность ситуации лучше. И я потому скоро оказался в положении ящерицы, только не той, которая висела на ветке над моей головой, а той, которая ползала по земляному откосу. Впереди полз сам старший лейтенант, я, следуя за ним, мог рассматривать каблуки его трофейных немецких сапог с подковками. «А рядовым-то запрещено ходить в немецких сапогах», – подумал я некстати. Рядом полз солдат Мутренин, по-лагерному Мутря, он полз интересно: зад оттопыривал так, что по нему мог резануть пулемёт, а голову вжимал в травяной покров, будто намеревался врезаться в землю, как сошник плуга, отчего мелкие коренья, горько пахнущие полынью, царапали ему в кровь щёки. Вот бегемот! Ведь всех учили, как передвигаться по-пластунски. Он что, забыл, что ли? Я достал его штыком, он повернул голову ко мне, глаза его были испуганы. «Ты что?» – спросил он. Я рукой показал ему, какую часть тела надо прижать, он, должно, не понял и продолжал ползти также. Я ещё достал его штыком, он снова повернул голову, теперь в напряжённом взгляде была злоба. «Жопу убери, дурак!» – сказал я. На нас обратил внимание старший лейтенант, оглянулся, не поднимая головы. Он был раза в два старше нас, умел держать свои эмоции, лицо его оставалось спокойным, более спокойным, чем когда мы ехали в машине.
Потребовалось проползти до широкого куста, чтобы иметь достаточную зону обозрения. До хутора оставалось недалеко, у изгороди паслась чёрно-белая корова, над крышей летали голуби.
