Шарль Левински - Геррон
Никогда не рассказывали столько похабных анекдотов, как при возвращении из окопов туда, где мы были расквартированы. Если жизнь против всех ожиданий все же продолжается, первым делом думаешь о размножении.
В Вестерборке дают кабаре. Всегда по вторникам вечером.
Среда — это лагерные будни. Четверг еще тоже. В пятницу уже не получалось сохранять иллюзию, что эта неделя, в отличие от всех остальных, будет длиться вечно. Самое позднее в субботу снова начиналась лихорадка. Следующий этап. Malaria westerborkiana.
В понедельник вечером — это знали, в бараках опять будут зачитывать имена. Приговоры. „Быть наготове к отправке“.
В Терезине раздают извещения на транспорт. Эти извещения написаны на узких полосках бумаги. Их называют лапша.
Каждую неделю — тысяча человек. Вестерборк — надежное предприятие. Берлин отдает распоряжение, Амстердам заказывает, а Вестерборк поставляет. Вагонами. Надежно и точно. Люди хорошего качества. Сильные и здоровые. С температурой гарантированно не выше сорока градусов. Ведь поставки, в конечном счете, предназначены для трудовой повинности.
Так считается.
Но даже болезнь не спасает от транспорта. Если человеческого материала не хватает — а его не хватает всегда, — вагон пополняют всем что под рукой. Калеками. Стариками. Детьми. Для СС дело не в этом. Для стистики все равно, что тот жидок, что этот. Цифры должны сходиться. Это может коснуться каждого. И поэтому к концу недели начинается жар. Болезнь разражается снова. Неуверенность. Страх.
Первый симптом — всегда слухи. Сказочное агентство каждую неделю верит, что точно знает, кого возьмут на сей раз. „Вон тот влип, — нашептывают. — И вон та“. Каждый хочет получить информацию из надежного источника. Прямо из служебной зоны I. Хочет узнать имена от самого Курта Шлезингера, всемогущего руководителя службы, который подрядился марать руки за СС. Он решает, кому остаться здесь, а кому ехать. Так же, как здесь Эпштейн.
— Кто будет жить и кто умрет, — причитает Лжерабби. — Кто в свое время, а кто от своего времени, кто от огня, кто от воды, кто от голода, кто от жажды, кто от бури и кто от чумы, кому выпадет покой, а кому беспокойство.
Дедушка формулировал это проще. „Мы едем на поезде, кто с нами в путь?“
Каждый старается угодить Шлезингеру. И угодить в один из списков, которые спасают от депортации. Должны спасать. Возникают все новые и новые списки — и все-все рвутся. Список шлифовальщиков бриллиантов. Португальский список евреев-сефардов. Барневельдский список богатых и знаменитых, место в котором можно было купить за большие деньги. Список работающих на оборону — все они были незаменимы для окончательной победы, но потом от них все-таки отказались. Список состоящих в смешанных браках. Они чувствуют себя спокойнее всех. Пока Аус дер Фюнтен в один прекрасный день не ставит их перед выбором: стерилизация или депортация. Любезно дает им полчаса времени на раздумья. Список первых поселенцев с сертификатом Палестины, которых нельзя депортировать, потому что их хотят обменять на интернированных в Палестине немцев. Когда потом и этот список рвется, по Вестерборку гуляет шутка, что обмен (Austausch) был лишь анекдотом про обмен (Austauschwitz) и обернулся Освенцимом (Auschwitz). Ха-ха-ха.
Я фигурировал аж в двух таких списках. Один — список участников войны, награжденных орденами, — спасал меня хотя бы от Освенцима. Железный крест — вот ключ от рая Терезина. Вторым был личный список Геммекера. Люди, которые должны были развлекать его в кабаре. Если бы не моя болезнь, этот список, пожалуй, еще долго гарантировал бы мне лежак в Вестерборке. Но я пропустил свое выступление и тем самым пал в глазах Геммекера.
Ничего. Между тем уже все коллеги в Терезине.
Неделя за неделей одно и то же. Знать, что всякая надежность была лишь иллюзией. Что каждая спасательная шлюпка рано или поздно дает течь. Каждую неделю страх. Это было самое худшее.
До сих пор.
На войне мы зарывались в ямы, уповая на их защиту. В лагере приходится искать укрытие за своей функцией. Прячешься за собственной нужностью. Каждый парх тут монарх, говорят здесь. Кто составляет списки на депортацию, сам в них не стоит. Кто объявляет других ненужными, сам незаменим. Кто снимает фильм для СС, тот не попадает в транспорт.
Я до сих пор не услышал ничего нового. Ни от Рама, ни от Эпштейна.
Вестерборк изначально — еще до войны — был лагерем для интернированных эмигрантов из Германии. До Голландии они добрались, но голландцы их не очень-то хотели. Итак, для них поставили пару зданий на песке и послали за них счет еврейским общинам. Есть люди, которые сидят там с первого дня. Их называют стариками и завидуют их привилегиям, которых те добились для себя с течением времени. Они все еще живут в домиках, с которых лагерь начинался, живут по пятеро и по шестеро в одной комнате, тогда как новички должны радоваться, если находят себе место в одном из больших бараков. С несколькими сотнями других. Даже это удается не каждому. После роспуска Еврейского совета в Вестерборк прибыло разом столько людей, что в регистрационном бараке не справлялись с работой. Тогда множеству людей приходилось ночевать под открытым небом. Но лишь несколько дней. Во вторник снова ушел транспорт на Освенцим.
Все старики — из Германии. Отчего у голландских арестантов возникает впечатление, что и в лагере ими помыкает немчура. Не любят друг друга. Ничто их не связывает, разве что увозить их отсюда будут на одном поезде. Но общая судьба еще не делает людей автоматически солидарными. Только дети хорошо понимают друг друга и радостно играют в транспорт. Белый кот, белый кот сцапал мышку за живот. Еще одна их любимая игра называется Летучая колонна. Двое больны, и их сажают в тележки. И начинается бег наперегонки, всегда по бульвару Бедности — вверх и вниз. Только по вторникам нельзя играть в Летучую колонну. Тогда по бульвару передвигается оригинал. Есть специальные тележки с большими колесами, на которых транспортируют к депортационному поезду лежачих больных с их багажом.
Бежевый комбинезон с нарукавной повязкой ЛК — желанная вещь. Кто тащит чужие чемоданы, тому не надо тащить к поезду собственные вещи. И в Летучей колонне все рабочие места прочно удерживают за собой немецкие арестанты. Как и всю службу еврейского порядка. Комендант этой службы уже щеголяет по лагерю в начищенных сапогах и изображает из себя большего немца, чем вся СС. Можно выгнать евреев из Германии, но нельзя выгнать Германию из евреев.
Я никого не упрекаю. Война — как кинотеатр: лучшие места — позади. Они нашли воронку от бомбы и укрылись в ней. Втягивают головы, когда начинается шквальный огонь. Мы и тогда не стыдились, если в нашем укрытии не находилось места для других. Это и в Библии сказано, говорит Лжерабби. Если я сам не постою за себя, кто тогда постоит за меня!
Никто. И уж точно не в Вестерборке.
И не в Терезине.
У людей лагерного театра было то же самое. Их защитой от осколков был свет софитов. Они выступали по вечерам во вторник. Не потому, что им доставляло такое удовольствие доводить эсэсовцев до смеха своими веселыми шутками. Но до тех пор пока Геммекер в первом ряду забавляется, они были за себя спокойны. Из участников ревю пока еще ни один не отправился на восточный транспорт. Итак, они пели веселые песни и инсценировали веселые интермедии.
Ха-ха-ха.
— Играйте не на жизнь, а на смерть, — всегда говорил перед премьерой Фелинг.
В Вестерборке так и делали.
Нет, не так. Не совсем так. Было еще кое-что. Радость от того, что еще можешь стать причиной чему-то. „Кто-то поневоле рассмеется“, — как говорят. Поневоле. Когда Макс Эрлих отпускает свои шуточки, поневоле смеются и эсэсовцы. И Геммекер. До тех пор пока они обладали хотя бы краешком этой власти, они были не просто беспомощные арестанты. Они все еще были самими собой. Актерами. Музыкантами. Танцорами. Так же, как я все еще режиссер. Пока я снимаю этот фильм.
Если фильм еще снимается.
Лагерный театр был вместе с тем и спасательной шлюпкой. Каждый, кто хотел в нее попасть, влезть и в без того тесное место, каждый, кто грозил вытеснить одного из сидящих в ней, представлял собой опасность. Становился конкурентом. Это был уже не Амстердам, где все мы были просто коллеги. И не Берлин.
Ах, Берлин! Такой далекий. Другое время. Другая планета.
Если бы они могли, они били бы веслами мне по пальцам. Пока я не отцеплюсь. Пока меня не смоет волна. Пока я не исчезну за горизонтом. „Жаль, — сказали бы они, — теперь уж его сожрали акулы. Но что мы могли сделать? Своя рубашка ближе к телу“.
Если я сам не постою за себя, кто тогда постоит за меня!
