Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

На следующей встрече, перелистав бумаги, лежавшие в Осиной папке, следователь сказал:

– Найдите людей, которые знали вас в период, предшествовавший вашему аресту, и согласны дать показания о том, что знали вас как честного советского человека. Сокурсников, сослуживцев, соседей по квартире и так далее. Мы их пригласим, запишем их показания и…

– Почему я должна их искать? – перебила Ося. – Когда меня сажали, свидетелей, кстати, мне совершенно незнакомых, нашло следствие.

– Ольга Станиславовна, вы напрасно так неприязненно ко мне относитесь, – заметил следователь. – Когда вас сажали, я ещё в школу ходил, и ко всем этим делам непричастен. Я искренне хочу вам помочь, но есть стандартная процедура, которой я обязан следовать.

– Всё это правильно, – сказала Ося. – Вот только многие мои сослуживцы и соученики либо не вернулись с войны и из лагерей, либо не выжили в блокаду. А те немногие, что остались в живых, так сильно напуганы и так мало вам верят, что вряд ли согласятся пойти к вам свидетельствовать.

– Как знаете, – сказал он. – Я всего лишь хотел ускорить процесс.

В конце июля пятьдесят шестого года Осю очередной раз вызвали в прокуратуру и вручили официально выглядящий документ с большой фиолетовой печатью. Читать было трудно – руки дрожали, буквы сливались. Ося положила документ на стол, прижала рукой и прочла:

Дело по обвинению Ярмошевской Ольги Станиславовны пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 16 июля 1956 года.

Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 10 декабря 1937 года в отношении Ярмошевской О. С. отменено, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

– Согласно государственному постановлению вам положена денежная компенсация за перенесённые страдания и ущерб в размере зарплаты за два месяца, – сказал прокурор. – Компенсация за имущество вам не положена, поскольку ваш приговор не включал конфискацию.

– А муж? – спросила Ося. – Что с моим мужем?

– Дело вашего мужа также было пересмотрено, и приговор оставлен без изменений. Фальшивомонетчики реабилитации не подлежат, – ответил прокурор.

– Я бы хотела также узнать о судьбе Шафир Раисы Михайловны, – после долгой паузы сказала Ося.

– Вы её родственница?

– Я её приёмная дочь, – ответила Ося и сама удивилась тому, что сказала.

– У вас есть подтверждающие документы?

Ося открыла рот, собираясь язвительно заметить, что в камере на Шпалерной вряд ли было возможно оформить удочерение, посмотрела на прокурора, встала и вышла из кабинета.

В июле приехал Витас. Ося и ждала его, и боялась. За прошедший год они говорили только три раза, и все разговоры вышли очень сухими и натянутыми. Он соскочил с подножки, не дожидаясь, пока поезд остановится, обнял её, поцеловал и сказал:

– Я слышал, в БДТ назначили нового режиссёра.

Ося засмеялась, взяла его под руку, он заговорщически прошептал ей в самое ухо:

– Начинается праздник. Карнавал. Как в Венеции. Мы надеваем маски, фантастические наряды и отправляемся на поиски приключений. У тебя есть фантастический наряд?

– Я поищу, – улыбнулась Ося. – Или сошью.

– Тогда вперёд, – сказал он. – К приключениям.

На сей раз по театрам они ходили меньше, голод прошёл, как сказал Витас, зато говорили не переставая. Витас тоже подал на реабилитацию, но ответа ещё не получил. Он был уверен, что подавать необходимо, Ося всё ещё сомневалась, правильно ли она поступила.

– Мы разрешили им просить прощения, – объяснила она Витасу. – Мы позволили им думать, что это возможно, прощение.

– А это невозможно? – осведомился он.

– Ты простил? – вопросом на вопрос ответила Ося.

– Нет, – сказал он. – Но дав им возможность просить прощения, я тем самым говорю им, что они виноваты. И потом, где проходит граница между «мы» и «они»?

– По лагерной проволоке, – сказала Ося.

– Ты так думаешь? – усмехнулся он. – У нас в Вильнюсе организовали группу поддержки для бывших политических заключённых. Ходят туда в основном старушки – ЧСИР, все отсидели по пятнадцать – двадцать лет, кто на Колыме, кто в Караганде, теперь встречаются, вспоминают. Я пару раз ходил, потом бросил. Разговор такой услышал. Одна старушка другой говорит: «Мой муж ни разу не состоял ни в одной оппозиции. А твой поддерживал национал-уклонистов»[68]. Гордо так говорит. И знаешь, что ей вторая отвечает? Виновато отвечает, отсидев двадцать лет: «Был такой грех». Так где проходит граница, Ося?

– Я не знаю, – сказала Ося. – Я не знаю. Наверное, плохо было по обе стороны проволоки, и виновных можно найти по обе стороны проволоки, и невинных, но то, что случилось, это несчастье, эта беда, ведь кто-то же должен за это ответить.

– Народ, – сказал Витас. – Весь народ. Те, кто сажал, потому что неправедно сажали. Те, кого сажали, потому что верили, что все вокруг враги и только они невиновны и сидят по ошибке. Те, кто знал обо всём, но молчал из страха, и те, кто не знал, потому что не хотел знать. И даже те, кто боролся, потому что проглядели и борьбу свою начали слишком поздно.

– Я не согласна, – возразила Ося. – Ты не можешь ставить знак равенства между жертвой и палачом.

– А я и не ставлю. Я просто говорю, что гамбургский счёт необходим нам всем: и жертвам, и палачам.

По случаю приезда Витаса все собрались у Оси. Марина пришла с Муратом, приехавшим навестить дочь. Ося разглядывала его с любопытством, он отвёл её в сторону, сказал:

– Я очень вам благодарен, вы так помогли Марине после возвращения и продолжаете помогать. Видите ли, у нас неразрешимая ситуация: её больная мама живёт в Ленинграде, моя больная мама – в Душанбе. Ни один из нас не может переехать к другому. И я очень рад, что у Марины такие прекрасные друзья. Спасибо вам.

Он отошёл, Осю перехватила Алла, спросила с любопытством:

– Ну, как он тебе? Я начинаю к нему привыкать, может, и привыкну со временем.

Лёня Вайнштейн был со своей Лиечкой, невысокой спокойной женщиной, за весь вечер не сказавшей и трёх слов. Зато Лёня не умолкал, пел, играл, танцевал, на круглом добродушном лице его было такое выражение довольства, такой полный и абсолютный душевный покой, что Ося даже позавидовала ему: не счастью, а достижимости счастья.

Через семь дней Витас уехал. У него оставалась ещё неделя отпуска, он собирался провести её на Рижском взморье, на даче какого-то приятеля.

– Хочешь поехать со мной? – небрежно, мимоходом спросил он. Ося, только месяц назад устроившаяся реставратором в Павловск, замялась, он тут же перевёл разговор. Проводив его, Ося вернулась в пустую комнату, с грустью и облегчением легла на кровать, не зажигая света, попыталась понять, чего же всё-таки больше, грусти или облегчения, но так и не смогла.

Петя регулярно звонил Осе на работу, раз в пару месяцев провожал её с работы до дома, как-то сказал ей неловко:

– Я знаю, что Надька не любит вас. Но это ничего, это она просто за меня боится. Не надо ей говорить, что мы видимся, вот и всё.

– Ты собираешься её обманывать? – поинтересовалась Ося.

– Это не обман, – сказал он. – Это умолчание.

Ося решила, что совесть её чиста, и больше они о Наде не упоминали, зато обо всём другом говорили часто и помногу – об искусстве, о Венгрии, о Пастернаке, о генетике и кибернетике. Ося познакомила его с Вита-сом, тот сказал задумчиво:

– Как сильно его побило. Вроде и били не сильнее, чем нас с тобой, а болит ему сильнее. Наверное, потому что маленький был, рано бить начали.