Пётр Самотарж - Одиночество зверя
— Ты опять? Я не реагировала болезненно на твои дурацкие и вовсе не случайные слова. Ты вылез со странными намёками на мою неадекватность, все теперь гадают о тайнах моей личной жизни, и ты ждёшь от меня тишины?
— Мы говорили о событиях тридцатилетней давности, а ты волнуешься сейчас. — Саранцев говорил медленно и раздельно, как с душевнобольной. — По-моему, лучше всего сейчас именно сменить тему.
— Нет, сначала объясни, о чём ты здесь болтал.
— Я просто спросил, чем объяснялось твоё давнее волнение в связи с письмом Татьяны Лариной, ты вместо ответа снова разволновалась и теперь требуешь объяснений от меня. Я ничего не могу объяснить, поскольку просто задал вопрос.
— Почему ты его задал? Можешь ответить по-человечески?
— Потому что ты тогда разволновалась, и я по глупости решил, что теперь сможешь своё волнение объяснить. Думал, посмеёмся, пошутим, я поведаю о своих школьных тайнах, и все останутся довольны.
— Кто тебе сказал, что я тогда разволновалась?
— Никто не рассказал, я сам там был и всё видел.
— Анечка, успокойся, — обеспокоенно вмешалась Елена Николаевна. — Мы тебя очень любим и ни в чём не обвиняем. Давайте согласимся на этом и двинемся дальше.
— Елена Николаевна, ну что он себе позволяет?
— Анечка, давай Игорь сейчас извинится, и поговорим о чём-нибудь весёлом? Игорь, ты ведь извинишься?
Саранцев хорошо помнил историю с письмом Татьяны Лариной, хотя случилась она даже не тридцать, а чуть больше лет тому назад. Порядки на своём факультативе Елена Николаевна поддерживала вольные — старалась уйти как можно дальше от атмосферы урока и создать атмосферу литературного кружка. Высказывать собственное мнение разрешалось, даже сидя на парте, а лечь никто и не пробовал, ибо народ собирался начитанный и хорошо воспитанный. Юный Саранцев на одном из собраний, посвящённых «Евгению Онегину», и выступил со своим заявлением о личности главного героя, как выяснилось позднее — опрометчивым. Корсунская буквально взметнулась со своего места и сразу стала кричать на него со страстью и очевидным желанием оскорбить. Он до сих пор помнил её лицо и свой испуг. Он искренне верил в свои слова, не хотел никого оскорбить и не прикидывался циником, даже не хотел выпендриться. Просто высказал свою настоящую мысль. Он нигде её не вычитал, ни от кого не услышал — просто едва ли не впервые в жизни родил собственное суждение о литературных материях, страшно обрадовался и спешил поделиться с другими своим открытием. Ожидал споров и несогласия, смеха и советов не мерить литературных персонажей по себе, но не вспышки ненависти.
На Корсунскую Саранцев тогда смотрел по преимуществу в затылок или в профиль (последнее — гораздо реже), она неизменно беспокоила его эротическую фантазию своими очертаниями, походкой и любым движением, хотя все её движения были абсолютно непредосудительны. Само собой, воображал, как она выглядит в нижнем белье или стоит под душем, и ужасно томился своими представлениями, но никогда не заговаривал — боялся пренебрежения. И вот, на достопамятном заседании литкружка, она смотрела на него, обращалась к нему и не видела в нём пустого места, потому что хотела втоптать его в грязь, если не уничтожить физически. Саранцев сначала недоумённо, затем испуганно смотрел ей прямо в глаза и долго не мог понять её речи, словно она кричала на незнакомом языке. Затем стал разбирать отдельные слова как цепочку определений без всякой логической связи между ними. Елена Николаевна и в тот раз бросилась успокаивать неуравновешенную воспитанницу, но и тогда никакого толка из её усилий не вышло.
Подростковый возраст не приносит человеку спокойствия и размеренности, но выходка одноклассницы выбила тогда Саранцева из колеи на несколько месяцев. На свою инфернальницу он вовсе бросил смотреть, осмеливался только думать. Совершенный пацан, он впервые увидел среди своих знакомых врага. Он питает к ней самые тёплые чувства, а она буквально желает его смерти! Где, когда, каким словом или поступком он столкнул её в омут? То ли в шутку, то ли всерьёз, пытался объяснить нежданное проявление чувств Корсунской страстью лично к нему, но, видимо, как и все остальные очевидцы, быстро задвинул подобные подозрения в пыльный угол. И остался ни с чем, поскольку никакой подлости за собой не обнаружил. Но месяцы блужданий в закоулках сознания запомнил надолго.
— Я смотрю, вы до сих пор живёте школьными делами, — решил пошутить Конопляник, но услышал в ответ молчание и не стал развивать свою мысль.
— Нет, ребята, я вас всё же прошу пока не выяснять отношения. Вот отвезёте меня домой — и хоть драку здесь устройте, — сделала свою попытку Елена Николаевна и тоже не встретила понимания.
— Так иногда странно бывает… — начала вдруг нарушительница спокойствия, но тоже осеклась.
Все понимали её вину и боялись неосторожным замечанием вызвать новый приступ негодования. Ведь никто не понимал причины предыдущей вспышки, и каждый представлял дальнейший диалог как минное поле.
— Нет, так продолжаться не может, — решительно провозгласил Саранцев. — Надо, наконец, разобраться и покончить с этим скандалом. И тогда, и сейчас все понимают — у тебя ко мне претензии, но никто не понимает их сущности. Прекращай делать фигуры умолчания и просто скажи, в чём дело.
Корсунская помолчала под взглядами всего сообщества, потом тихо сказала:
— Ты своими вопросами только доказываешь мою правоту. Действительно, хочешь послушать?
— Действительно, хочу. Уже много лет. Ты думаешь, почему я до сих пор помню эту историю?
— Помнишь историю?
— Помню, поэтому и спрашиваю.
— А Веру помнишь?
— Какую Веру?
— Веру Круглову. Я так и думала — даже не помнишь.
Саранцев помнил, но смутно — кажется, знакомые имя и фамилия. Вспомнить внешность и хоть что-нибудь ещё не получалось.
— Помню или не помню — какая разница? Я уж точно ничего ужасного ей не сделал.
— Вот именно — не сделал. Елена Николаевна, помните её?
— Да-да, припоминаю. Тихая девочка, внимательная, сидела всегда на передней парте, руку не поднимала, но на вопросы учителя и у доски всегда отвечала. Мать у неё была разговорчивая, после родительских собраний любила кулинарными рецептами делиться.
— Хорошо, вспомнили Веру Круглову, — нетерпеливо отозвался Саранцев. — Зачем ты о ней заговорила?
— Потому что ты сам захотел — в ней всё дело. Ты разрушил её жизнь.
— Я?
— Да, ты.
— Ещё в школе разрушил чью-то жизнь и даже не заметил?
— В школе ты только начал, закончил потом.
— Начал что? По-моему, я ни слова ей не сказал.
— Вот именно.
— Что вот именно?
— Ни слова не сказал. Между прочим, она несколько тетрадей исписала стихами.
— Какими ещё стихами?
— Обыкновенными — плохими. Но о тебе.
— Обо мне? Надеюсь, не матом? Раз уж я разрушил её жизнь.
— Это я сказала — разрушил. Она-то думает иначе. Всё вырезки о тебе собирает.
— Зачем?
— Потому что дура. Уже давно не надеется, просто гордится тобой. После школы скучала, пока ты в прессе и в телевизоре не возник, а потом обрадовалась и стала создавать о тебе энциклопедию — половину зарплаты тратит на журналы и газеты, в Интернете тоже сидит исключительно ради тебя.
— И чего ты хочешь от меня?
— Ничего. Уже давно нельзя ничего поделать. Замуж она не вышла, по-моему — вообще ни с одним мужчиной не была, и детей у неё уже никогда не будет.
— Если ничего нельзя поделать, какие претензии ко мне?
— Никаких.
Саранцев замолчал, с недоумением разглядывая обращённое к нему ухо Корсунской. Она очень хочет его уязвить, но добивается поставленной цели с изяществом бегемота. С какой стати ему переживать за какую-то сумасшедшую? Может, она ещё и не одна такая.
— Если претензий нет, зачем весь этот концерт?
— Я просто жду, вот и всё.
— Чего ждешь?
— Проснётся в тебе когда-нибудь человек или нет.
— Причём здесь человек? Я её изнасиловал, соблазнил, бросил беременной или с ребёнком?
— Нет. Только прошёл мимо.
— Мимо? Всё мое преступление состоит в том, что в школе я не заметил какую-то безумную девицу?
— Почему безумную?
— Потому что всё, что я о ней знаю с твоих слов, говорит о психическом заболевании. Все нормальные люди очень скоро забывают школьные страсти и начинают жить по-настоящему.
— Я думаю, она как раз и живёт по-настоящему.
— Если бы все так жили, человечество давно бы вымерло.
— Если бы все так жили, наступил бы земной рай. Ей от тебя ничего не нужно, даже сейчас. Она никогда не порывалась написать тебе ни строчки — достаточно видеть тебя в новостях. И она счастлива.
— Если она счастлива, то и меня не в чем обвинить.
— Ты можешь остановиться хоть на минуту и понять простую вещь: человек посвятил тебе жизнь и ничего не взял взамен!
