Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Расставаясь со своей горящей мечтой, Ивонна вдруг почувствовала, что какая-то сила подъемлет ее и возносит к звездам, увлекает сквозь звездные вихри, а звезды летят, разбегаются, как круги на воде, и среди них, словно стая алмазных птичек, бесшумно и непрестанно устремляющихся к Ориону, уже воссияли Плеяды…
12
— Мескаль, — сказал консул.
Большой бар «Маяка» был пуст. За стойкой висело зеркало, в котором отражалась открытая дверь, выходившая на площадь, и из этого зеркала молча, сурово смотрело на консула его лицо с неотступным выражением обреченности.
Но тишины в баре не было. Все те же неумолчные звуки раздавались вокруг: тиканье его часов, удары его сердца, голос его совести, стук еще каких-то часов, доносившийся неведомо откуда. И далекий шум где-то внизу, плеск воды, гул подземного обвала; к тому же в ушах консула до сих пор звучали те горькие, жестокие упреки, которые он бросил своему страданию, и спорящие голоса, причем собственный его голос был всех громче и сливался с другими, давно знакомыми голосами, тоскливо завывавшими в отдалении: «Borracho, Borrachon, Borraaaacho!..»
Но среди этих голосов консулу чудился голос Ивонны, полный мольбы. Он и сейчас чувствовал у себя за спиной ее взгляд, их взгляды, брошенные ему вслед в «Салоне Офелии». Он решительно запретил себе думать об Ивонне. Выпил залпом два стаканчика мескаля; голоса смолкли.
Посасывая лимон, консул внимательно огляделся вокруг. От мескаля мысли его успокоились, но соображал он теперь медленно, с трудом; проходили долгие мгновения, прежде чем ему удавалось осознать то, что видели глаза. В углу бара сидел белый кролик и обгладывал маисовый початок. Зерна маиса были, казалось, красные, и черные, кролик грыз их с таким самозабвенным видом, словно увлекся игрой на каком-то странном музыкальном инструменте. За стойкой висела на шарнире красивая тыквенная бутыль с мескалем, из которой консулу и палили только что требуемую порцию. Справа и слева выстроились бутылки, различные вина, выдержанная текила, анисовая особая, ликер в синем графинчике, мятный напиток, полезный для сердца, анисовка в высокой, причудливой бутылке, с этикетки которой чертик угрожал вилами. На широкой стойке перед консулом были разложены по блюдечкам зубочистки, стручки красного перца, лимоны, здесь же стоял бокал с соломинами, стеклянная банка с узкими длинными ложечками. У самого края поместились пузатые графины с разноцветными настойками, где плавали цитрусовые корочки. Возле зеркала консул увидел афишу, которая приглашала посетить вчерашний бал: Hotel Bella Vista gran baile a beneficio de la Cruz Roja. Los mejores artistas de la radio en acciön. No falte Vd. На афише сидел скорпион. Консул все осмотрел обстоятельно. Глубоко вздыхая с чувством облегчения, он даже сосчитал зубочистки на блюдечке. Здесь он был в безопасности; он любил этот бар — эту святыню, райскую обитель своего отчаяния.
«Бармен» — сынишка Слона, носивший прозвище Рой Мух, маленький, смуглый, болезненный мальчуган, рассматривал близорукими глазами сквозь роговые очки серию рисунков «El Hi jo del Diablo»[214] в детском журнале. Читая подписи к рисункам вслух, потихоньку, он поедал шоколадки. Он снова наполнил стаканчик консула и при этом расплескал немного мескаля. Вытирать лужицу он не стал и снова принялся за чтение, тихонько бормотал себе под нос и грыз шоколадки в виде черепов, которые продавались в день поминовения, шоколадные скелеты, шоколадный катафалк, да, целый, катафалк из шоколада. Консул указал на стену, где сидел скорпион, и мальчик небрежно смахнул его на пол: скорпион был дохлый. Рой Мух снова уткнулся в журнал, прочел скороговоркой:
— Внезапно Далия бросается за угол и кричит проходящему полицейскому: «Помогите! Помогите!»
Спасите меня, мелькнула у консула смутная мысль, а мальчик между тем вышел разменять деньги, спасите, помогите: но, быть может, скорпион не хотел, чтобы его спасали, сам вонзил в себя смертоносное жало. Консул встал и прогулялся по бару. Он сделал попытку завести дружеский разговор с белым кроликом, но вскоре отчаялся и отошел вправо, к открытому окну. За окном почти отвесный обрыв простирался до самого дна ущелья. Как там темно, уныло! Вот Париан, где Кубла-хан… А вон и каменная глыба — совсем как у Шелли, или у Кальдерона, или у них обоих, — расколотая глыба, которая не хочет исчезнуть, рассыпаться в прах, еще цепляется за жизнь. Ужасна эта крутизна, подумал он, высунулся в окно и попытался вспомнить то место в «Ченчи», где описана могучая скала, которая вот-вот сорвется в пропасть и в ужасе цепляется за кручу, изнемогает и, склоняясь, еще темнее делает ту бездну, куда упасть боится. Глубока, чудовищна пропасть. Но он с удивлением почувствовал, что вовсе не боится упасть туда. Он представил себе, как жуткое это ущелье петляет, уходит вдаль, рассекая обрушенные шахты, мысленно проследил его до своего сада, а потом ему показалось, что он опять стоит с Ивонной перед витриной книжной лавки, как сегодня утром, разглядывая фотографию, где запечатлена другая каменная глыба, «La Despedida», разрушающаяся ледниковая порода, и вокруг нее развешаны свадебные приглашения, а позади вращается барабан печатной машины. Каким давним, чуждым, тоскливым, далеким кажется теперь это утро, словно воспоминание о первой любви или даже о смерти матери; и вот уже Ивонна ускользнула скорбной тенью, вновь исчезла из мыслей консула, на этот раз безо всякого усилия с его стороны.
Через окно был виден Попокатепетль, по огромным, высоким склонам стлались грозовые тучи; вершина заслоняла небо и, казалось, высилась прямо над головой, совсем рядом с ущельем, с «Маяком». У подножия вулкана! Недаром древние полагали, что Тартар находится в глубине, у подножия Этны, а не внутри горы, и там обитает стоглавое чудовище Тифон, наделенное соответственно множеством страшных глаз и голосов.
Консул отвернулся от окна, потом вышел за дверь, держа стаканчик с мескалем. На западе переливчатая зелень трепетала, корчилась, словно терзаемая невыносимой болью. Он окинул взглядом Париан. За травянистым газоном была ничем не примечательная площадь с маленьким садиком посередине. Слева, под деревом на краю ущелья, спал солдат. Справа, на откосе, виднелось строение, которое с первого взгляда можно было принять то ли за разрушенный монастырь, то ли за огромную водокачку. Но там, в этом здании с зубчатыми башенками, помещались казармы военной полиции и главный штаб пресловутого Союза милитаристов, о котором он рассказывал Хью. Там же была тюрьма, а над аркой посередине низкого фасада, словно во лбу здания, сверкал единственный глаз: часы, стрелки которых подползали к шести. По обе стороны арки тянулись забранные решетками окна полицейского комиссариата и ведомства безопасности, а подле окон кучкой стояли солдаты, о чем-то разговаривая, и за плечами у них, на ярко-зеленых перевязях, висели сигнальные трубы. И еще какие-то солдаты, по-видимому часовые, расхаживали вдоль казарм, спотыкаясь, волоча за собой распустившиеся обмотки. Под аркой, у ворот внутреннего двора, деловитый капрал сидел за столиком, на котором стоял незажженный керосиновый фонарь. Консул знал, что капрал этот заполняет бумагу каллиграфическим почерком, потому что недавно, когда он шел сюда, изрядно пошатываясь — не так безобразно, как на площади в Куаунауаке, но все равно это был стыд и срам, — ему едва удалось пройти мимо, не опрокинув стол. Через арку консул видел на краю двора тюремные камеры с деревянными решетками, похожие на стойла в свинарнике. В одной камере какой-то человек неистово размахивал руками. А левее, поодаль, были разбросаны домики под темными кровлями, они сливались с лесной чащей, которая со всех сторон подступала к городу и сверкала в мертвенных, жутких отблесках надвигающейся грозы.
Когда Рой Мух вернулся, консул подошел к стойке и хотел взять сдачу. Мальчик, видимо не поняв его, налил еще мескаля из красивой тыквенной бутыли. Подавая стаканчик, он опрокинул блюдце с зубочистками. Консул не стал напоминать про сдачу. Но про себя он решил заказать потом больше, чем на пятьдесят сентаво, которые уплатил. Таким образом он рассчитывал вернуть свои деньги. Вопреки очевидности он доказывал сам себе, что просто необходимо остаться здесь хотя бы уже ради этого. Он знал, разумеется, что причина тут совсем иная, по не мог понять ее сути. Он чувствовал это всякий раз, как в голову приходила мысль об Ивонне. И тогда ему казалось, будто он в самом деле должен остаться здесь ради нее, не потому, что она придет сюда за ним — она ушла, он дал ей уйти навсегда, Хью, может быть, и придет, но только не она, только не теперь; она, скорее всего, вернется домой, а что будет дальше, он не мог себе представить, — нет, он должен остаться во имя чего-то другого. Он увидел перед собою на стойке сдачу, сосчитал монеты и убедился, что за выпитый мескаль с него ничего не взяли. Он положил монеты в карман и пошел к двери. Теперь разговор другой, пускай мальчишка за ним побегает. С мрачным удовольствием он внушал себе, что это пойдет Рою Мух на пользу, хотя и сознавал смутно, что мальчик, занятый своими делами, на него даже не смотрит, но все-таки напустил на себя унылое выражение, как и положено пьянчуге, который нехотя выпил в долг два стаканчика и выглядывает из дверей пустого бара, притворное выражение, означающее, что он будто бы ждет какой-то помощи, и помощь уже идет к нему, какие-то друзья спешат его спасти. А он может попросту бродить из бара в бар, выпивать в каждом, ему везде хорошо. Но на самом деле ему ничего этого не нужно. Друзья покинули его, а он покинул их и знает, что везде его встретит лишь испепеляющий взгляд кредитора. И он не находит в себе сил просить еще денег взаймы или искать еще где-нибудь кредит. И напитки, которые подают в соседнем баре, ему не по вкусу. «Зачем я здесь?» — спрашивает его молчание. «Что я натворил?» — вторит пустота. «Чего ради я безвозвратно погубил себя?» — звякают насмешливо деньги в кассе. «Зачем я пал так низко?» — вкрадчиво выспрашивает улица, и ответ возможен лишь один… Но площадь не давала ответа. Городок, который поначалу казался необитаемым, теперь, с приближением ночи, оживал. Важно, твердой поступью проходил порой мимо усатый офицер, пощелкивая тросточкой по голенищу. С кладбища уже возвращались люди, хотя траурное шествие должно было начаться позже. Взвод солдат маршировал по площади. Трубы сыграли зорю. Полицейские — те, что не принимали участия в забастовке или якобы наблюдали за порядком на кладбище, а может, это были солдаты, поскольку отличить войска от полиции представлялось делом нелегким, — теперь тоже явились во множестве. Ясное дело, все это изрядно сдобрено немецкой приправой. А капрал продолжал писать за столом; и от этого консул почему-то приободрился. В «Маяк» гурьбой ввалились посетители, их сомбреро, украшенные кисточками, были сдвинуты на затылок, револьверы в кобурах болтались у бедер. Двое нищих приблизились к дверям, чтобы занять свои обычные места у бара, над которым уже висели грозовые тучи. Один, безногий, полз по пыльной земле, как измученный тюлень. А другой, счастливый обладатель единственной ноги, гордо, вызывающе встал у стены, словно перед расстрелом. Потом одноногий нагнулся, сунул монетку в протянутую руку безногого. И слезы блестели у него в глазах. Вдруг консул увидел далеко справа каких-то диковинных тварей, подобных гусям, но крупных, с верблюда, и еще безголовых, окровавленных людей на костылях, с распоротыми животами, с вываливающимися внутренностями, они ползли из леса той же тропой, по которой сам он пришел сюда. Консул зажмурился в страхе, а когда он снова открыл глаза, обнаружил, что это всего-навсего какой-то человек, кажется полицейский, ведет под уздцы коня. И хотя это был полицейский, консул засмеялся, но сразу смолк. Нищий выпрямился, и лицо его, чудилось консулу, медленно обретало черты сеньоры Грегорио, а потом преобразилось в лицо его матери, и на этом лице было выражение неизъяснимой жалости и мольбы.
