Роберт Крайтон - Камероны
– Говорят, у него крутой нрав, – заметил Йэн. – Говорят, Брозкок боится смотреть ему в глаза.
– Ага, только это потому, что Брозкок вор. А наш паша не вор. Он никого обкрадывать не собирается – просто пытается получить то, что по праву принадлежит ему, – сказал Эндрью.
Все старались приободрить его, а он приободриться не мог. Он потянулся за мягким твидовым галстуком и заметил, что рука у него дрожит. Набросил галстук на шею, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Слишком много твида, подумал он, – слишком много, и только тут понял, что забыл, как повязывают галстук.
– Не думаю, чтобы сейчас еще носили такие галстуки, – оказал Гиллон. – Их время уже прошло.
– Да я на них такие галстуки в прошлом году видел во время матча, – оказал Сэм. – На щеголях, на барах. Есть галстуки такие, сякие и этакие.
– Это еще что за тарабарщина? – прикрикнул на него отец.
Сэм не испугался.
– А то, что есть галстуки вроде наших шотландских юбок. Если юбки и меняют фасон, так, может, раз в два века, верно?
Наконец настало время лезть в бадью. Поскольку мылся он не после шахты, женщины решили, что неприлично находиться в одной с ним комнате, и вышли в залу. Чудно это: как они здесь не видят наготы, если она покрыта угольной пылью и грязью, Гиллон никогда не переставал этому удивляться, хоть постепенно и привык. Теперь он жалел, что встретится с лордом Файфом не после работы, когда лицо его было бы надежно замаскировано угольной пылью, а одежда пропитана честно заработанным потом – его, так сказать, «верительными грамотами» добропорядочного труженика. Рубец у него на плече был безобразный. Угольная пыль так и не вымылась из него, и сейчас то место, где была рана, представляло собой ярко-красное неровное пятно, окруженное синевой и чернотой.
– Надо бы тебе идти без рубашки, – сказал Селкёрк. – Леди Джейн так бы и упала. «Отдай этому: мерзавцу деньги, и пусть убирается вон», – сказала бы она.
– Запомни, пап, не пользуйся правой рукой, ни в коем разе, – сказал Эндрью.
– Я 'буду пользоваться ею как могу. Я вовсе не собираюсь притворяться.
– 'Но ты же не можешь по-настоящему пользоваться рукой. Ты не можешь ею работать. Какое же это притворство, если ты покажешь, что рука у тебя не действует!
– Это, можно сказать, будет только маленькой передержкой, а не 'искажением истины, – заметил Сэм. Откуда они это взяли, эту привычку пользоваться истиной как отправной точкой, а не смотреть на нее как на нечто завершающее, конечное, к чему надо стремиться? Не понимал он этих ребят, которых сам вырастил. Вообще он никого не понимает, подумал он.
– Вот что, – крикнула Мэгги из залы, – когда тебе дадут чашку с чаем, возьми ее в левую руку и скажи очень громко: «Извините, но я не могу пользоваться той рукой, какой нужно».
В любой другой день (Гиллон улыбнулся бы. Сейчас же он не улыбнулся, но кое-что понял.
Эндрью поднялся и отправился на Горную пустошь, чтобы в последний раз пересчитать суда в «гавани и уяснить себе, насколько кратко прижат к стенке лорд Файф. Джемми насчитал шесть угольщиков. Если сейчас там ждут погрузки уже восемь или десять, это обстоятельство будет огромной силой давить на графа, вынуждая его быстрее закончить локаут, а Гиллон, зная это, будет иметь в своем распоряжении тайный козырь, с помощью которого можно сорвать банк.
Полтора часа вверх, чтобы. пересчитать суда, и сорок минут вниз, самое большее. Времени хоть отбавляй. И все же Эндрью решил часть пути бежать – во всяком случае до тех пор, пока подъем не станет чересчур крутым. Приятно было очутиться на воздухе, вне дома, где со вчерашнего дня толкутся люди – одни приходят, другие уходят. Столько всяких советов сыпалось на его отца – каждый являлся с какой-нибудь потрясающей идеей насчет того, как вести себя с лордом Файфом: не просто разговаривать с ним на равных – нет, надо осадить его, поставить на место. Хорошо было бежать: день прояснялся, и всюду – и в самом Эндрью, и в доме, и в семье, и в поселке – чувствовалось великое возбуждение. Эндрью добежал до конца Тошманговской террасы, и там, где она заворачивает в саду Белой Горлицы, на стыке с Тропой углекопов, стояла Элисон Боун, словно поджидая его. Он замедлил бег, надеясь, что это получилось не очень нарочито, так как ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он останавливается ради нее. Теперь их уже кое-что объединяло: его отец да и он сам были у нее в доме; он держал речь у нее в доме, видел даже постель, на которой она спит. Подойдя к ней ближе, он вообще перешел на шаг, точно устал, но по-прежнему не смотрел на нее. Пусть сама заговорит, если хочет.
– Хорошая мысль тебе пришла в голову! – сказала Элисон.
Он удивленно повернулся к ней, будто только сейчас ее увидел.
– Ой! – Он усиленно заморгал. «Ну и притвора же я», – подумал он, а вслух произнес: – Какая мысль?
– Да насчет юбочки. Теперь все иначе будет выглядеть.
– Надеюсь. – Он продолжал стоять, повернувшись лицом к Горной пустоши, и никак не мог придумать, что бы еще сказать. Она была такая хорошенькая, такая непохожая на других девушек в Питманго. Те вечно поддразнивают мальчишек или оскорбляют – так уж принято в поселке. Это, конечно, надоедает, зато разговор легче поддерживать.
– А как сегодня твой отец?
Тут Эндрью мог позволить себе улыбнуться.
– Ох и волнуется. А то как же!
– Ничего удивительного.
– Шнырит по дому, точно в нем нечистая сила. Из залы в кухню, из кухни в залу – и то улыбается, то злится.
– Да уж, могу себе представить.
Он сам не знал, почему сказал: «шнырит», как принято в Питманго, – наверное, чтобы показать, что он – как все. Она же, как и его мать, почти не говорила на местном жаргоне, точно все эти словечки пролетали мимо ее ушей и она их не слышала. Легко с ней говорить, легко, подумал Эндрью и почувствовал себя увереннее.
– А ты можешь представить себе, как бы ты пошел в Брамби-Холл?
– Нет, – оказал Эндрью.
– Мой отец говорит, что для этого надо быть очень смелым.
– Ну, так оно и есть.
– Я, к примеру, представить себе этого не могу. Не знаю, что бы я стала там делать.
– О, тебе было бы не трудно.
Она удивленно посмотрела на него.
– Почему ты так говоришь?
– Ну, потому что ты такая… такая вот. Тебе не пришлось бы… – И он умолк, разозлившись на себя. Не мог он сказать того, что хотел, а хотел он сказать, что таким красавицам ничего и делать не надо, им и работать не надо – она ведь и не работает, – просто стоять и показывать свою красоту. Родители не разрешали ей даже близко подходить к шахте, чтобы не замараться, и все считали, что так и надо. Ничего не поделаешь: Элисон Боун слишком была хороша, чтобы работать на шахте.
– Что? Что – не пришлось бы?
– Красавица! – выпалил Эндрью и зашагал в направлении пустоши, почувствовав, что краска залила ему лицо и он не в силах смотреть на Элисон.
Она шла за ним.
– Это-то тут при чем?
Неужели она в самом деле не понимает, удивился он, и наконец заставил себя к ней повернуться. Если у его отца хватает мужества идти в Брамби-Холл, то и у него хватит мужества посмотреть на девушку.
– Ты такая хорошенькая, что достаточно тебе стоять вот так, а всем уже приятно, поняла?
– Ох, это же ничего не значит.
– Ну нет. Значит. Люди любят красивых, вот так-то. Это правда. Красивые – они как» бы особняком стоят.
– Ну, а потом меня бы что-нибудь спросили – лорд Файф или леди Джейн, – а я бы стояла как истукан и не знала, что им оказать.
– Им бы это было все равно.
Он продолжал идти – на ходу легче ведь разговаривать, – и она продолжала шагать рядом с ним. Это вызывало в нем восторженный трепет: он вдруг понял, что уже два года, нет, больше – целых пять или шесть лет мечтал о такой минуте. У него даже голова немного кружилась. И раз у него достало смелости вести с ней разговор, он решил дерзнуть и дальше. Такой уж сегодня был день.
– А ты не согласишься сходить со мной на Горную пустошь? Погода-то проясняется.
Он боялся посмотреть на нее. Ему не хотелось выглядеть просителем, и не хотелось выглядеть настырным, и не хотелось глядеть на нее или чтобы она глядела на него в ту минуту, когда она скажет «нет». Она долго не отвечала.
– Угу, я пойду с тобой на пустошь.
Сердце у него подпрыгнуло.
– Ага, что ж, тогда пошли, – сказал он и зашагал по дорожке через фруктовый сад впереди нее. Теперь, когда она пошла за ним, он не знал, что с нею делать. Шла она медленно. Обычно он взбегал наверх одним духом, чтобы побыстрее добраться до цели и покончить с этим, и ему мешало то, что она шла так медленно. Через некоторое время молчание стало слишком тягостным, почти невыносимым для него, и тут она его спасла.
– А как твой брат Джем?
– Ах, Джем?… – Он обернулся и взглянул на нее. От подъема в гору она разрумянилась. И была такая красивая, что всякий раз, оборачиваясь, он дивился ее красоте и поражался тому, что она идет с ним на пустошь. Обычно только девчонки, работавшие на шахте, да «зеленые юбки» ходили на пустошь с парнями, которых они едва знали. Оба понимали это.
