Чезаре Дзаваттини - Слова через край

В документальном фильме, снятом Нашимбене и поставленном Монти, рассказывалось об охоте в бочке; фильм сделан очень хорошо. Охотник скорчившись сидит внутри бочки. По сигналу высовываются стволы ружей, быстро, один за другим хлопают выстрелы, полет утки прерван, и она падает в воду неподалеку от деревянных уток-приманок. Перед этим в тишине по небу пролетает косяк птиц, а мы, зрители, будто сидим в засаде.

Раненая птица пытается спастись бегством в воде, она хлопает крыльями, расправляет их, словно ее лапки нашли, какую-то твердую опору. Собака ее преследует, вот сейчас она схватит птицу зубами, но утка ныряет и находит силы поплыть. Может, быть, она спасется. Мы, как всегда бывает в подобных случаях, немного болеем и за утку, и за собаку… Собака заходит к воду все глубже, но не лает, вокруг ее пасти вода колышется, как занавеска на ветру. Утка быстро плывет, вытягивая шею; она — в своей ласковой водной стихии, в этих невозмутимо-спокойных струях с ней уже не может случиться ничего плохого. Но вдруг собака глубоко окунает морду и затем появляется с уткой в зубах. С утки льет вода. Охотник (кто он такой и почему вдруг я с ним заодно?) улыбается, раздаются еще два-три выстрела, и лодка входит в прибрежные камыши, приближаясь к убитым уткам. Мы видим, как в кадре появляются и беззвучно ударяются о борт их тела.

Что касается предложения, сделанного Александровым в Канне и порожденного очень широкими и очень полезными — особенно в наши времена — умонастроениями, нужно сказать, что указанный им путь — не единственно возможный: хороши все пути, которые ведут к развитию отношений и углублению знакомства между народами на основе общих нужд и общих чувств, а таковые, по счастью, имеются. Совместное производство фильмов — это проявление сотрудничества в самом прямом смысле этого слова, можно сказать в политическом смысле. Кинематографическая Организация Объединенных Наций более близка к достижению конкретных результатов, нежели основная ООН. В самом деле, ведь некоторые фильмы несут по всему миру общие для всех народов стремления и чувства, которые редко найдешь в чемоданах дипломатов. К примеру, фильм против войны может быть создан только этой кинематографической ООН, и я думаю, что вполне возможно поставить такой антивоенный фильм, какой ни один правитель не осмелится запретить, и никто не сможет выступить против него, поскольку в основе этого фильма лежала бы тема, которая в сердцах у всех людей.

Война — главная тема фильмов совместного производства, самая что ни на есть неореалистическая тема, как бы она ни была выражена — посредством ли художественных образов или методами репортажа, расследования. Во всяком случае, имело бы важное значение, если бы отдельные государства способствовали созданию произведений такого рода, не требуя при этом стандартных приемов и какой-то особенно детализированной структуры. Но хватит об этом. Сейчас я хотел только сказать, что слова Александрова — самое позитивное, что я когда-либо слышал по данному вопросу.

Один парень, возвратившийся после четырех лет службы в Иностранном легионе, сказал мне: «Сделайте фильм из истории моей жизни, и тогда я заработаю деньги, которые мне очень нужны: с тех пор, как я вернулся, мне не удается найти работу». Я не знаю, был ли когда-нибудь фильм об Иностранном легионе хоть с малой толикой правды. К примеру, если какого-нибудь солдата сажают в карцер, то сперва на пол, где ему полагается спать, выливают ведро воды. Потом наказанного поворачивают лицом к стене и велят в течение многих часов удерживать носом на стене коробку из-под сигарет, а если она упадет, то капрал наготове — он бьет его по затылку, чтобы тот разбил нос об стену. Парень говорит, что солдаты боятся этого удара хуже смерти. Вьетнамки в большинстве случаев маленькие и хрупкие, а в Лаосе и Камбодже женщины пышные. Солдаты обычно убивают старух, чтобы напугать молодых женщин — тогда они не упираются и не заставляют терять время. Мы, итальянцы, быстро дружимся с туземцами, я играл в карты на их джонках, вместе с ними рубил дрова. Они настолько нуждаются в лекарствах, что за таблетку аспирина можно получить девушку. Они благодарны, как ни в каком другом уголке мира, тому, кто к ним хорошо относится. Я на своем грузовике помогал беженцам везти тележки с вещами. Смотрите, сколько у меня не хватает зубов. У солдат Легиона всегда не хватает зубов, потому что там не посылают в наряд, а сразу — в зубы; бить француза заставляют немцев, а немца — французов, всегда выбирают людей, которые тебя ненавидят. Но почти никто не падает на землю, потому как, если упадешь, тебе каблуком разбивают в кровь лицо.

Человек неожиданно вспоминает, что в такой-то день он должен был что-то сделать, к примеру помочь матери, и не помог; должен был что-то предпринять в течение ближайшего часа — и не предпринял. Думая об этом потом, он никак не может понять, как все выветрилось у него из сердца, из головы, как он мог забыть такую важную вещь. Я как сейчас вижу перед собой мальчика лет двенадцати в исправительном доме у Порта Портезе в 1946 году. Я пошел туда, так как тогда работал над сюжетом «Шуша́»[15]. Мальчик попал в исправительный дом не по своей вине — это длинная история, связанная с бюрократическими законами и с положением его отца. Мальчик, пожалуй, даже боялся жить в компании юных негодяев. Я поговорил с директором — он устал от сотен подобных случаев, откуда у него время во все вникать? «Я разберусь», — сказал он и записал имя и фамилию мальчика.

Я поздно отдал себе отчет, что любил или ненавидел, ничего — или почти ничего — не зная о предмете своей любви или ненависти, и начал прислушиваться и оглядываться вокруг, проклиная себя, что не умею стенографировать. Научитесь стенографировать — приказал я своим детям. Мне хотелось бы зафиксировать все вокруг при помощи магнитофона и других современных аппаратов, специально для этого созданных. Я говорил: мне не нужно искусство, мне достаточно встать рядом с двумя людьми и слушать их беседу или рядом с телефоном, а потом доложить об услышанном. Я ходил на переговорный пункт на Санта-Мария-ин-Виа, где каждый в своей будочке жестикулирует, кричит или вздыхает; все они были для меня до сих пор словно немые, а затем вдруг заговорили, и я стал слушать; прежде я всегда говорил один.

В атмосфере послевоенных лет я предложил составить нечто вроде анкетки и собрать ответы на ее вопросы; после огромных событий у каждого из нас было полно вопросов. Первым объектом моих опытов стал мужчина, разгружающий мебель. Я подошел к нему, когда он отдыхал, присев на тумбу. «Я журналист, если вы хотите меня о чем-нибудь спросить, я готов ответить сам или же помогу вам установить контакт с кем угодно, хоть с самим главой государства или папой римским, я буду посредником, и они сразу же вам ответят». Он недоверчиво взглянул на меня и сказал: «А мне не о чем спрашивать». — «Как, неужели вы никогда не задаете себе неразрешимых вопросов? Есть люди, которые могли бы нам помочь, они годами потеют над этим. Мне, например, приходят в голову десятки вопросов в день, но потом к этому привыкаешь и не обращаешь на них внимания». — «Почему, — спросил грузчик, — тем, кто выполняет такую работу, как я, не платят пенсии?» Потом ему стало неудобно, что его вопрос носит столь практический характер, и он задал другой: «Нет, вы мне лучше скажите, правда ли, что через десять лет можно будет летать на Луну?» Он взвалил на спину шкаф, а я записал его адрес и вернулся домой, как монах после сбора пожертвований; вместо орехов или яблок у меня полный мешок вопросов, которые задавали шоферы, швейцары, механики.

Прошло семь-восемь лет, и мне пришла в голову схожая мысль — собрать дневники рабочих, прислуг, безработных пенсионеров. Вот передо мною страницы дневника одного подметальщика улиц — он пишет о том, что каждый раз, когда метет мостовую, боится, что его сшибет машина…

Опрошенные мною люди дали согласие вести дневник не сразу. Кто боялся жены, кто жениха, кто хозяина, а кто налоговой инспекции. Многие говорили: «В моей жизни нет ничего интересного», или же: «Я не умею писать». Но потом все согласились.

Сначала я словно бродил в густом лесу, где не знаешь, куда ступить, потому что не видишь ни единой тропинки. Но потом тропинка наметилась… Однажды Джан Пассери, которого я просил помочь мне в этом деле, привел ко мне домой семь человек, среди них были служанка, вагоновожатый, механик… Мы начали болтать о том о сем. Вагоновожатый сказал, что, по его мнению, дневник полезная вещь, только если писать все искренне; механик пожелал в течение некоторого времени за полчаса перед сном пересматривать все, что случилось за день, а прислуга боялась, что хозяева узнают о том, что она ведет дневник, и решат, что она сошла с ума. Они обменивались между собой взглядами, восклицаниями, словно были членами одной семьи. Мы пришли к полюбовному соглашению о том, что не назовем подлинных имен авторов дневников в случае, если они будут опубликованы, — кто может поручиться, что они не попадут в руки кредиторам или начальству. Но если хотите, сказали они, можете называть имена — мы будем писать одну правду.