Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Вилларота, около Тиграи, — квартал, где живет беднота. Женщины там изготовляют солому для шляп. Одна из них громко зовет другую: «Синьора Мария!» Та высовывается в окно. «Вы ничего не имеете против, — кричит снизу женщина, — если ваша дочь пойдет просить милостыню вместе с моей?» — «Нет, конечно нет», — отвечает синьора Мария.

Один подающий надежды молодой человек говорит мне: «Я хотел бы снять короткометражный фильм, рассчитанный главным образом на заграницу». Паоло — кладовщик в фирме Гондрани, но почти целый день ходит во фраке, потому что хорошо зарабатывает. Приходя домой после работы, он орет на жену за то, что она оставила его фуфайку сушиться на балконе палаццо — он живет в старинном доме, например в Палаццо Питти. «Иностранцы могут плохо подумать о нашей стране», — думает он и, чтобы поправить дело, выходит сам на балкон. Хвост его фрака развевается во флорентийских сумерках, в то время как из проходящего мимо автобуса высовывают свои светловолосые головы шведы. Потом со всей семьей он идет на площадь покушать мороженого. Какой-то нищий просит у него милостыню. Наш герой дает своему маленькому сыну десять лир, чтобы он совершил доброе дело — подал их бедняку. Но тот распахивает свою рваную куртку, показывая, что под ней он носит фрак, и вприпрыжку убегает, выкликая: «С первым апреля! С первым апреля!»

Я боюсь, сам толком не знаю чего. Я никогда не был героем. Однажды меня не пустили в римский театр «Балле»: зрителей, у которых не было в петлице фашистского значка, не пускали. Значок я когда надевал, когда нет. Баранов было тогда сколько угодно; многие из тех, кто не считал себя бараном, явно принимали свои намерения за свои поступки. В 1944 году убили десять юношей из моего селения, они были партизанами. События, происходящие в твоем родном селении, позволяют словно дотронуться рукой до Истории. Я видел место, где их расстреляли, где их пытали вместе с другими пленными, видел также девушку из Казони. Наливая мне вермут, она говорит: «Если я подниму юбку, вы убежите, увидев, что они со мной сделали». Один из моих друзей, тоже побывавший в лапах у фашистов, рассказывает: «В камере мы все время слышали, как прачка целыми днями стирала в корыте белье, и это вселяло в нас надежду: с нами не могут сделать ничего страшного, раз за стенами продолжается такая же, как всегда, жизнь». Я посмотрел, остались ли какие-нибудь надписи на стенах, но хозяйка дома объяснила, что она велела побелить везде стены, особенно тщательно — в комнате пыток, где кровь лилась ручьями и людей кололи и резали. Вдруг за дверью, выходящей на задний двор, я услышал шум льющейся воды; открыв дверь, мы увидели прачку. «Они стреляли мне под ноги, чтобы испугать. Что мне было делать? Я старалась при стирке как можно громче шуметь, чтобы не слышать стонов».

Одному иностранному журналисту я сказал: «Если бы я умер до 1944 года, то так и не узнал бы свободы», однако вчера один человек мне рассказал: «Мне пришлось подписать некое обязательство, иначе я лишился бы работы». А кроме того, некоторым не дают заграничного паспорта для поездки в Америку. Кусочек Соединенных Штатов я все же потихоньку подсмотрел по пути в Мексику. Прилетаешь на один аэродром, улетаешь с другого; меня и Маризу Белли посадили в автобус. Глаза они мне завязать не смогли, но впереди меня уселся тип, который ни разу не повернул головы, — должно быть, это был полицейский. Я старался вобрать в себя взглядом как можно больше. Я мог бы сказать, что видел 100 человек и 50 тысяч автомобилей, кто знает, где были их владельцы, может быть, в небоскребах в другой части города. Помню надписи: «72-я стрит», «91-я стрит», «Либерти-авеню», «Уан Уик», и маленькие деревянные коттеджи с картонными масками деда-мороза у дверей, и множество негритянок в шляпках. Потом нас закрыли в комнате, где мы должны были ждать, пока нас вызовут, и даже поесть не дали. Рядом со мной сидел крестьянин из Авеццано, лет двадцати пяти. Ботинки на нем были на босу ногу, но он то и дело клал руку на колено, чтобы продемонстрировать свои часы; багаж его состоял из чемоданчика площадью в 30 квадратных сантиметров, разумеется перевязанного веревкой. Он летел в Торонто по вызову родственников. Воспользовавшись тем, что полицейский на секунду приоткрыл дверь, я хотел выглянуть наружу, посмотреть коридор, посмотреть Америку, но страж грубо захлопнул дверь перед моим носом.

Одним словом, я боюсь, но не могу сказать, что испытываю страх перед кем-либо конкретно, например перед заместителем министра Эрмини[14]. У него одиннадцать человек детей, казалось бы, чего мне бояться человека, который каждый день как бы прочитывает по книге. Я разглядел его, когда был у него на приеме от имени Римского киноклуба с несколькими своими друзьями; он говорил, что, разумеется, надо защищать установления и, разумеется, мораль… Кстати, вот еще что: давайте все вместе устроим шествие, и на земле никогда больше не будет войн. Однако война все же может произойти, а после мы с Эрмини будем читать друг дружке целые страницы своих воспоминаний. Я тогда был министром, скажет Эрмини, и все время твердил: «Мораль!» — а ведь вы не возражали, не кричали, что это неправда, что по-прежнему существуют всякого рода дискриминации, ибо тот, в чьих руках власть, не терпит, чтобы ему хоть чуточку мешали…

Сирио Джаннини — автор книги «Скошенные луга», выпущенной этой весной издательством Мондадори в серии «Медуза», — пишет мне из своей Кверчеты между прочим следующее: «Жители Серравеццо просят меня передать Вам, что в Версилии каменоломни лучше, чем в районе Массы, и называют, к примеру, каменоломню „Такка бьянка“, где берут мрамор, идущий на статуи. Это единственная широкая и глубокая трещина на середине отвесного склона горы, носящей название „Высочайшая“. Она раскинула свои отроги, словно Христос — руки. Рабочие-мраморщики, чтобы добраться до каменоломни, соорудили мосточки из досок на высоких столбах, укрепленных на скалистых выступах склона. Глыбы мрамора они спускают вниз на четырех крепких стальных тросах. То и дело происходит какая-нибудь авария. Иногда рабочий „повисает“ на глыбе, то есть его придавливают две глыбы мрамора или глыба и склон горы, причем часть торса и голова остаются снаружи. Обычно он, хотя и с трудом еще может говорить. Тогда товарищи бегут за его родными, и он в последний раз говорит с ними; потом просит приподнять глыбу и, когда она перестает давить на него, умирает. Один такой случай произошел в прошлом году, другой я сам видел в детстве».

Монтекаво. Мы смотрим телевизионную передачу: я, Пачифико — он хозяин гостиницы, — трое солдат, установивших здесь радиотелефонную передаточную станцию (так что Сардинию теперь связывают с континентом 24 телефонные линии, а не одна), кухарка, горничная, двое официантов. Я только что вернулся с прогулки к Неми. Я шел кратчайшей дорогой — по тропинке, которую мостили еще древние римляне, — ее камни похожи на панцирь черепахи. Я дважды сбивался с пути, тишину нарушали только шуршание спасавшихся бегством ящериц и мое тяжелое дыхание. Не скажу, что испугался, но все-таки куда же я приду? Вдруг в кустах я увидел белое пятно, это была лошадь, и я воспрял духом, через пять минут я столкнулся с коровой. Она смотрела на меня, и я остановился. Так мы постояли, потом я сошел с тропинки, а корова принялась вновь объедать колючий кустарник.

В Неми я сел в автобус до Дженцано — билет стоит 25 лир, и потом еще 65 лир от Дженцано до Рокка-ди-Папа. Подумать только, как замечательно я провел полдня, и все это менее чем за 200 лир, даже если включить сюда апельсиновую воду, выпитую мной на маленькой площади в Неми, где я глядел, как какой-то мальчик, легко подталкивая, катил вниз по склону новую бочку. В Дженцано сели женщины с большими охапками гвоздик — белых, лиловых, розовых — и подняли крик, оберегая свои цветы: «Положи их наверх!», «Положи их вниз!» Почти все женщины были беременны. На следующий день оптовик на своем грузовичке отвезет эти гвоздики в Рим.

Около Марино вдруг появились зонтики, потому что начался дождь, но он сразу же прошел, и в Кастельгандольфо казалось, что люди даже не знают, что такое зонтики. Но дождь вскоре полил опять, и в Балле Виолата все прохожие были со здоровенными зонтами; окна трамвая покрылись каплями, некоторые сразу же расплывались в бесцветные пятна, другие сверкали, катясь по стеклу, как падающие звезды. Многие рабочие сидели у порогов своих жилищ, словно не замечая никакого дождя.

Приехав в Монтекаво, я вытянул ноги и сказал: «Хочу смотреть программу с начала до конца». Вскоре на экране появился Джан Луиджи Ронди, который представил публике оператора Нашимбене; тот объяснил, в чем разница между узкопленочным фильмом и малоформатным экраном. Ронди со своим спокойным, ровным голосом производит впечатление вполне объективного человека, подумать только, что он мог заявить перед всем честным народом: «Если мой сын не станет священником, я его выгоню!» Он сказал это в 1950 году, мы тогда были с ним в Венеции, и у него только что родился — или еще должен был родиться — ребенок. Ронди для меня загадка — он переходит от самых что ни на есть пристрастных суждений к суждениям, глубоко проникнутым добротой и умом, так же резко, как скачет температура у малярийного больного.