Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Ты, видать, с пеленок умный был, — засмеялся Витя.
— Честное слово, помню, как пружина сжималась и растягивалась. Не мог я такое придумать, потому что, когда мне исполнилось два года, люльку отдали племяннице, а мне раскладушку купили. Я до сих пор на ней сплю, — загорячился Ваня.
— Видите эти туфли? — на носочках покрутилась перед нами Инна.
— И что? — не поняла Валя.
— Их папа привез моей старшей сестре из Германии. Они оказались ей малы. Все пальцы были в кровяных мозолях, но Аня терпела. Ведь это был подарок папы, которого она всю войну ждала! Я тоже буду их долго носить, — гордо сказала Инна.
— Около моей кровати висит ковер. На нем изображены медведи в сосновом лесу. Маленькой я их очень боялась. Мне казалось, что ночью медведи спускаются с деревьев прямо в мою постель, — созналась Света.
— А мне запомнилось, как к нам по вечерам приходили женщины и очень красиво пели. Я любил залезать в мамин деревянный сундучок с железными уголками и, сидя в нем, петь песни. Патефон изображал. Особенно с удовольствием пел о рябине, которая мечтала перебраться к дубу. А теперь, глядя на этот сундучок, удивляюсь, каким же я был маленьким, что мог помещаться в нем?
Мы хохотали, представляя Колю, выглядывающим из сундучка.
Подошла моя очередь играть, но Оля позвала обедать и мне пришлось на время покинуть друзей.
СЛЕЗЫ
Несмотря на хорошую жизнь, со мною часто случаются истерики. Не знаю, почему я плачу. Может, так привыкаю к новым людям и новым порядкам? Меня все время что-то гнетет. Отвлекусь с ребятами на время, а потом опять в самый неподходящий момент набегают слезы. Конечно, убегаю, прячусь. Боюсь, что взрослые потребуют объяснения. А что можно ответить? Я не могу, как нормальные дети подойти к родителям, прижаться, поплакаться. Ко мне хорошо относятся, кормят, одевают, но нет между нами того, что я понимаю под словом «любить». Зачем меня взяли из детдома? Соседи говорили, что Оля — у деда вторая жена, что в молодости у нее родилась девочка и сразу умерла. Может, дед хотел дочку? Но Оля не любит детей. А еще взрослые все время чего-то недоговаривают. Какие у них тайны? Соседи шепчутся с Олей про какую-то прописку. Замолкают, когда я приближаюсь. Валя и та учинила мне допрос:
— Зачем вчера устроила в коридоре истерику?
— Ничего не устроила, — говорю, — мне было плохо, я спряталась за дверь и тихонько плакала, а мама Оля потребовала идти домой. Ну, не могла я тогда идти домой! Меня все раздражало. Оля принялась настаивать. В общем, я все равно не пошла за нею, и у меня началась истерика.
— Почему ты плачешь одна? Если меня обидят, я иду к маме.
Я не знала, что ответить. Не рассказывать же Вале про детдом?
— Не знаю, — говорю.
— У меня такого не бывает. Наверное, старые родители не понимают тебя, — посочувствовала подруга.
— Мама Оля не хочет понять, что я просто такой человек. Ей главное, чтобы соседи ничего не слышали, — пожаловалась я.
— Она боится, что все решат, будто тебя бьют.
— Почему люди сразу плохое представляют?
— А что можно подумать, если ребенок на весь дом орет?
— Я всегда ухожу плакать подальше от людей, а вчера не успела. Вот ты спросила, и тебе все сразу стало ясно. А мама Оля не разговаривает со мной. У нее во всем я виновата. Вот всегда так!
— Много ссор в семьях из-за непонимания. Люди мало разговаривают друг с другом, особенно с детьми. Мне папа так объяснял.
— Он у тебя ученый?
— Нет. Рабочий. Руки у него золотые. Из-за войны не выучился. А потом я появилась. Папа много читает и много знает.
— Он у тебя не просто умный, а прямо-таки мудрый.
— Мудрыми бывают в старости, — улыбнулась Валя.
— Мой папа тоже много знает. Но ему не до меня.
— Это уж точно. Один он у вас кормилец, — серьезно объяснила подруга.
И мне сразу стало спокойнее.
ИСТОРИЯ С ЮЛЕЙ
Гуляли мы с Валей и ее сестренкой Юлей по парку. Встретили одноклассниц, заигрались и совсем забыли о времени. Чтобы не опоздать к обеду, решили две остановки проехать на трамвае. Выходили шумной компанией. Я подала Вале сумку с игрушками и штанишками, а сама, повернувшись спиной к выходу, стала опускаться с Юлей по ступенькам. Но она закапризничала. Я вышла из вагона, а кондуктор, разговаривая со знакомой, не обратила внимания на нашу возню и захлопнула дверь, зажав Юлечке ножки. Я попыталась открыть дверь. Не получилось. Закричала. Вагон был полупустой, но водитель не услышала, и трамвай покатил, набирая скорость. Я, придерживая Юлю за плечи, побежала рядом. На мгновение представила ужас малышки, висящей вниз головой в дверях трамвая, несущегося с горы на полной скорости, а потом падающей лицом на асфальт, когда двери откроются... потому что я не могла догнать... От страха внутри похолодело. Я не видела выхода из создавшегося положения. Ноги начали заплетаться... Заплакала Юля. Тут услышала позади себя громкий стук и вопли. Это Валя догнала нас. Не знаю, чем бы закончилась страшная история, но на наше счастье трамвай, круто поворачивая на другую улицу, сбавил ход. Люди в вагоне услышали крики. Дверь открылась.
Мы долго в оцепенении сидели на тротуаре, не имея сил шевельнуться. Юля, обняв Валю за шею, дремала. Придя в себя, я, заново переживая происшедшее, с еще большей силой чувствовала свою вину. «Что же за день сегодня такой ужасный? Утром трамвай на зеленый свет отправился. Секундой бы раньше — и я осталась бы без ноги. А сейчас за Юлечку сердце чуть не оборвалось», — размышляла я с грустью. Домой шли молча. Потом Валя тихо произнесла: «Нельзя отправлять вагон, не посмотрев на дверь».
От ее слов стало немного легче, но испуг еще долго сжимал сердце. Противно дрожало в животе, гудела голова.
ЮНОСТЬ ДЕДА
— Бестолковая молодежь пошла! Вам бы только гонять по улицам, — бурчал дед, ворочаясь на постели.
— А что нам еще делать? — удивилась я. — Вы же сами говорили, что дети должны больше двигаться и свои эмоции выплескивать: кричать, песни петь. Вы ребенком не бегали по улицам? Занудой были?
— Меня в твоем возрасте мать отдала в Воронеж «мальчиком» в Центральный ресторан.
— Что значит «мальчиком»? — не поняла я.
— «Мальчиком на побегушках» служил. Отец из армии не вернулся. Мать не могла прокормить четверых.
— И что вы делали там?
— Разносил по городу пакеты. Посуду мыл, водку подносил. Спал в кладовке на топчане. Бывало, и ночью поднимали, если срочно кого-то обслужить надо. А чуть зазеваюсь — подзатыльник. Зато сытно. Одежду, обувь сразу дали. Не позорить же заведение лаптями?! Пиджак с блестящими пуговицами у меня был. А весной и осенью на неделю в деревню возвращался матери по хозяйству помочь. Договор такой был. После города у матери было голодно, и работа по хозяйству казалась тяжкой. С радостью в город возвращался. Малый я был шустрый, всему обучался быстро, обхождение с людьми понял. Копеечки заработанные собирать стал. Матери отдавал. Помощником себя почувствовал. Втянулся в жизнь ресторанную. Не жизнь, а сплошной праздник. Особенно Рождество и Новый год мне памятны. Наряжали меня, заворачивали в огромный ковер, клали на шкаф, а когда двенадцать часов било, ковер падал, разворачивался, я из него выскакивал и возвещал начало нового года. Петь и танцевать выучился. В общем, на все руки мастер был. А в деревне мать спину гнула на злющего помещика. Он порол до полусмерти каждого, кто, как он считал, провинился перед ним. И сыновья у него такие же были. Как-то вернулся домой, мне уж тогда лет тринадцать было, а мама лежит, стонет. Вся спина исполосована. Взвился я от злости, схватил ухват и помчался на барскую усадьбу. Думаю, голову сволочуге размозжу. Подскочил к ограде, а у входа псы огромные. Понял, что с дуру бежал. А злость не проходит. Побрел через поле домой. Гляжу, сыны барина под копной храпят. Кони рядом пасутся, пофыркивают. Тишь стоит. Солнце печет. Запахи ядреные ноздри щекочут, будоражат душу. И взбрело мне в голову хоть чем-нибудь насолить барчукам. Подполз потихоньку к их телеге, стырил сапог барский мягкой яловой кожи, коричневый, в гармошку, как сейчас помню. Ну, и наложил туда.
