Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Чтобы познать эти лакомые, сладчайшие тайны бездонной, греховной плоти?..
Эти, засыпанные необъятными песками сладострастья, древние прохладные Колодези, Оазисы Любви?..
О Аллах!.. Это Твои Верблюдицы Любви?..
А она лепечет, лопочет мне из необъятного, цветастого платья:
— Я знаю про твою жизнь… Ты — ученый-радиобиолог… А я художница… кончила душанбинское художественное училище…
А я гляжу в её изумруды верблюдицы, в её колодези, в её оазисы, в её пески…
А я томлюсь… Задыхаюсь… Плыву… Теку…
Шепчу, как во сне или от многого дурного, кривого вина:
— Гуля, Гуля, ты художница?.. Поедем завтра ранним утром на “пленер”… в наше любимое Варзобское ущелье… И дальше — в фан-ягнобские горы! К реке Фан-Ягноб!.. К той снежной Черешне! К той коралловой Эфе! Помнишь?..
Я возьму палатку, запас еды, спальные мешки и ружье…
Я — ворошиловский стрелок! я хорошо стреляю… не бойся! Говорят — в горах много волков народилось…
Поедем, Гуля?.. Устроим отпуск в родном, колыбельном ущелье?..
Вспомним наш бедный, послевоенный, голодный пионерский лагерь?.. Наш грузовичок-“полуторку”…
Интересно, где пылятся разбитые, железные кости его?..
Я бы поклонился им и расплакался…
Ах, грузовичок, где я впервые почуял твой локоток? помнишь, Гуля?
И костлявые, голодные ребра отзывчивые мои, мои?
Но она не помнит локоток тот и певучие ребра мои…
Не помнит…
Женщины не помнят прошлое, как мужчины…
И она виновато улыбается, и щурит дремучие рысьи изумруды текучие свои, и их древний, вечноживучий огонь кидается на меня… царапает, как когтями…
И я сладостно замираю, как сухой камыш от костра…
И я алчу ея…
И вдруг опять она обнимает меня, как мать, нежно, бережно, радостно:
— Поедем… конечно… Я возьму мольберт и краски… “помажу” там любимые мои этюды… пейзажи горные…
Она, как мать, любит бережно, пугливо меня, а я, как зверь, ее алчу, алчу, алчу…
Муж в любви — зверь, а жена в любви — мать…
Муж в любви — водопад, а жена в любви — заводь…
…И вот ранним утром я, тяжко нагруженный плащ-палаткой, спальными мешками, ружьем, консервами, жду Гулю на окраине Душанбе и волнуюсь: вдруг не придет она? вдруг раздумает? вдруг испугается, как девственница настороженная, недреманная?.. А?..
А в утренней щемящей, алой дымке тонет, плывет сладко больно призывно родное мое Варзобское сиреневое нежно-малахитовое жемчужно-туманное ущелье, о котором так часто я вспоминал в бетонных, бездушных стенах, домах Москвы — Вавилона обреченного, вымирающего…
Тут, в этом ущелье, я хочу упокоиться навек, слиться, соединиться с природой, с бездной, с водой, с камнем, с форелью, с горным козлом-нахчиром, чтобы по ночам, из-под святой земли мазара-кладбища, вечно слышать, как с близких звезд лают гончие псы вечные… и вечно носятся по млечным путям зайцы гонялые…
…Но вот улыбчивая, солнечная, ликующая Гуля подъехала на сонном утреннем автобусе…
И она была в синем, динамовском, тугом, шерстяном костюме и в неизменной алой шелковой косынке, с рюкзаком и походным мольбертом…
И мы радостно обнялись, но какая-то донная печаль была в текучих изумрудах её, словно она предчувствовала что-то…
…И вот уже попутная, какая-то пыльная машина везет, влечет нас в далекие горы…
Мы целый день едем, трясемся в машине… счастливые, веселые, вольные, юные…
Уже безнадежно влюбленные друг в друга…
Не видим дороги, не видим гор…
Только живые изумруды её глядят на меня…
Жалеют, что ли?..
Что ждет нас?..
Смерть ждет нас…
Да?..
…А осенний день в горах быстр, как прыжок снежного барса-ирбиса, козопаса вымирающего…
О, снежный барс, четырехлапый, стелющийся, янтарноокий святой — безымянный поэт снежных гор — и ты тоже вымираешь, и в Красную Книгу переселяешься!..
О Боже!.. Ужель все прекрасное вымирает?..
Ужель от всех великих зверей и растений останется только загробная Книга эта?..
…И мы с Гулей переехали через два перевала — Анзобский и Шахристанский — и опустились в свежую ночь фан-ягнобских гор, гор, гор…
О Боже!.. Как же давно ноздри мои не дышали этой ночью!..
О, я узнал, учуял, как чуткий, снежный барс!..
Я вспомнил тот кружевной, дивный, речной, идущий от святой реки Фан-Ягноб ветер целительный, первозданный!
И вот этот ветер Родины! ветер люльки! зыбки! колыбели наполнил ноздри мои, и легкие, и душу мою.
Этот речной ветер излечивает самые страшные болезни — такие, как туберкулез и проказа…
Но излечит, исцелит ли он городскую, заблудшую душу мою нынешнюю?
Не знаю, не знаю…
…А ночь неслыханная уже взяла, затопила горы, тропы, реки, ручьи, деревья, травы…
И я вспомнил старинную русскую загадку: Черная вселенская корова весь мир поборола?..
Кто она?..
Ночь!
Ночь горная, темная, опасная…
Осенние, бархатистые, теплые тучи плывут над призрачными горами и сокрывают небесную вселенную — копилку звезд…
Мы с Гулей усталые, тяжело нагруженные, но веселые, счастливые бредем по тропе к той самой горе голой, снежной Кондаре.
И я читаю громко вслух, чтобы отогнать усталость и ночной древний страх от необъятности, бездонности вселенной, стихи современного безвестного поэта Z:
..Уже уж ночь ночь ночь в ущелья в ущелия сошла сошла сошла
Аллах Аллах соходит со небес
Твоя небесна млечна тишина
Твоя соходит со небес падучая текучая привольная звезда
Твоя речная плещет ива твоя летит пахучая цикада птица стрекоза
И Ангел близко опускается на глинистый разрушенный пророков древних
мерцающий мазар мазар
И клювом рыщет в перьях полусонная загробная речных святых чинар сова
сова сова
И ночь заухала заухала и в травы низкие росистые сошла сова сова
И ночь заухала и водопады затуманила замедлила окутала опутала взяла
Аллах Аллах душа ночная вся объята вся разъята для Вселенной вся
смиренна вся готова
Вся Твоя Твоя Твоя…
Алллллаааааа…
…Я почти пою эти стихи, и Гуля внимает мне, и ночь темная, туманная, теплая внимает мне… и принимает нас в свою вселенскую, кишащую мириадами жизней утробу… да!
Мы на дне ночи!..
Мы на дне Вселенной!..
Мы на дне бездны!..
Но без нас нет ни ночи, ни вселенной, ни бездны!..
О Боже!..
О Аллах, о Господь этой ночи, этой Вселенной, этой бездны, этих таящихся, колыбельных гор!
Помоги нам…
О!..
…Мы из последних сил бредем по знакомой тропе…
И вот мы на горе Кондара!..
— Гуля, ты узнаешь эту гору?.. Ты помнишь, как мы стояли тут, обнявшись, влюбившись?..
И не знали что? что? что делать нам друг с другом?..
А нынче прошло пятнадцать лет, и мы знаем?..
А?..
…А вот она — темная громада исполинского Дерева плывет в беззвездной ночи гор!..
И мы бредем к одинокой Черешне альпийской. И мне кажется, что она стала еще выше и толще… Поистине, Дерево-Пирамида!..
Вершина, крона её уходит в низкие, сырые тучи.
Вершина теряется в тучах близких, бегущих.
Мы дышим тучами… мы словно едим-жуем, смакуем сырые, рыхлые тучи…
Какое-то животное чутье подсказывает мне, что не надо ставить нашу палатку прямо под Деревом, хотя Оно могло бы спасти нас от дождя.
Мы с Гулей притихшей быстро и умело ставим палатку близ Черешни…
Ночь иссиня-черна, как майский, малахитовый, сыпучий, гремучий жук…
И так мы устали от долгого пути в горах, что нет у нас сил развести костер, вскипятить чай и поесть.
— Гуля, Гулечка, что ты притихла? что вспомнила? что чуешь, предчувствуешь, возлюбленная древляя моя?..
Завтра утром мы встанем рано, рано! Вместе с горным солнцем!..
И я разведу костер и напою тебя чаем и кофе!..
И мы пойдем ловить форелей и маринку в Фан-Ягнобе!
Я опытный рыболов-браконьер!.. Я умею поражать форель из ружья на пенных речных перекатах…
Ранним утром рыба доверчивая…
Как девственница…
И мы дремно залезаем в наши спальные мешки и, радостно предвкушая горную, вольную, медовую, хмельную жизнь нашу, засыпаем, что ли? становимся ночью? растворяемся в ночи, что ли?..
И мой спальный мешок сонно приближается к её спальному мешку…
И я вынимаю из мешка сонные, тяжелые руки, и обнимаю её сонно, хмельно…
И она не противится мне сонно, хмельно…
И наши руки сплетаются, как корни и ветви близких дерев…
Но только руки сплетаются наши…
Да…
А где-то бродит смерть…
