Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Слово “эфа” происходит от арабского “афа” — гадюка…
“Древние египтяне, — рассказывает древнегреческий писатель Элиан, — очень почитают аспидов, особенно змей Клеопатры — гая (Naja haje), которые у них совершенно приручены… И они воспитывают их вместе со своими детьми… И кормят их на пиршествах своих хлебом, размоченным в вине…”
Да!..
А на старинных древнеперсидских и древнекитайских миниатюрах Цари сидят под огромными альпийским Черешнями, а в руках у них покорно, льстиво извиваются коралловые Эфы! О!..
Это царские змеи! Цари любят и ласкают этих змей, а змеи любят и ласкают этих царей… да!..
И тут есть великая тайна!..
Великая и страшная бездонная тайна любви Царей и Змей!..
Какое-то неслыханное царское лакомство любовное и диавольское зачеловеческое извращенье!..
И…
…И! Я вдруг понял, что все династии, все имперьи погибают от диавольского сладострастья своих вождей… да…
Господь созидает, а дьявол разрушает…
…Я вспомнил древнюю, тайную китайскую книжную, выцветшую миниатюру, где изображен великий Царь Дарий Гуштасп I…
Он сидит на золотом троне под огромной, цветущей, альпийской Черешней.
Он совсем нагой — и три коралловые Эфы с ним — одна нежно обвивает его огромный, щедрый, царский, плодородящий, малиновый зебб-фаллос и, толчками, кольцами сладкими сжимая корень его, высекает, выжимает, вынимает из него сладчайшую сперму — живицу человеков…
А другая коралловая Эфа жалом-язычком слизывает эту жемчужную живицу…
Так царское святое семя плодоносящее идет не в лоно урожайных жен-цариц, а к змеям! да!..
Вот она победоносная, змеиная похоть!..
Вот так погибали великие Цари, и великие Имперьи, и Династии Фараонов…
А третья Эфа выходит, выползает изо рта у Царя…
Почему?.. Как она попала в рот?..
Почему не жалит Царя смертным своим жалом?..
Этой тайны тогда не знал я, но мне предстояло ее разгадать…
…Такие же наскальные рисунки я видел на тайных стелах Древнего Египта…
Так были связаны, переплетены пагубно, в порыве дикого сладострастья, Цари и Змеи!..
О Боже…
…Вот так — от змеиного сладострастия Горбачева — алчбы денег и славы — и от повального, змеиного пианства Ельцина погибла Великая Советская Имперья! да!..
Страсть раздирает вначале тирана, а потом народ его!..
Дьявол сначала испепеляет Лжевождя, а потом Народ его…
И!..
И вот Америка, как гигантская, трехголовая коралловая Эфа, высосала этих вождей-шутов!..
А за ними — и богатейшую Русскую Советскую Державу!.. да!..
Но!.. Но не об этом речь моя — она не о муравейниках, а о муравьях, она не о народах, а о человеках…
Ах, друзья мои! братья-человеки скоротечные! братья мои безымянные!..
Ах, нужно ли нам встречать через много лет слезных, чародейных кумиров детских лет своих?..
Ах, нужно ли нам пытаться повторить то очарование летучее? развеянное навек тем речным, кружевным, ледяным ветром, ветром, ветром?..
Ах! нужно ли нам осуществлять жестко, кровожадно детские мечты наши?..
Ах, нужно ли нам вылавливать и соблазнять, совращать тех свято недозрелых, недоступных девочек, а ныне зрелых, тугих жен, жен, жен?
Опять, как древние раввины, я не знаю, не знаю, не знаю…
Но могут ли нас вновь очаровать покоробленные куклы нашего детства, заброшенные в пыль и паутину чердака или подвала?..
О Боже!.. Кто знает?..
…Но вот с той ночи, когда мы с девочкой Гулей впервые увидели ту альпийскую Черешню и ту коралловую Эфу, прошло пятнадцать лет…
…И вот я младой, смолянокурчавый, переспелый, ярый, циничный, хмельной выпускник-радиобиолог Московского университета, приехал гордо в свою родную, пыльную, сонную провинцию, и со столичной улыбкой снисходительной бреду по родным, янтарным, осенним, виноградным улочкам моего Душанбе — былого, пыльного, святого Сталинабада, ушедшего в небытие вместе со своим основателем в лазорево-голубом мундире Генералиссимусом Сталиным…
Да, великие Вожди уносят с собой в могилу города, страны и целые народы…
И нас, своих современников и противников, уносят они в могилы, и потому на похоронах великих Вождей несметно рыдают Народы, чуя и свою близкую могилу…
…Но я бреду по улочкам родного города своего…
И вдруг, вдруг вижу её — обладательницу того дивного локотка сомлелого, тающего…
И вдруг вижу её — похитительницу, совратительницу-искусительницу моих голодных, детских, многозвонных, тающих, мальчишеских ребер, ребер — клавиш…
…И ты идешь, Гулечка, Гулечка, в тех же косичках пионерских, в шелковом кулябском павлиньем платье с вольными рукавами-крыльями, и в красной косынке, похожей на тот шелковый пионерский галстук, много позже навек сгинувший безвинно, как весь безвинный советский народ…
— Гуля?.. Ты?.. Та же застенчивая девочка?..
Только тело твое расцвело гибко, лакомо, туго, сметанно, кругло, погибельно…
И оно плещется в платье, как хладная, родниковая, вольная вода в кувшине жарким летом, когда тебя мучает жажда…
Жарко, душно еще на осенних улицах, а полные, рыбообразные, задумчивые ноги твои в черных, непрозрачных чулках…
Почему ты в глухих чулках, Гуля? А вокруг жара…
…Ах, Гулечка, Гулечка!..
Ах, не хотите ли пирожков с луком?..
Ах, не хотите ли полетать к звездам? к гончим псам? к заводям реки Фан-Ягноб?..
Не хотите ли схватить сонных серебряных тугих форелей?.. не хотите ли стать форелями?..
Не хотите ли зайцами гонялыми мчаться, весело ускользать от вселенских Звездных Псов, Псов, Псов?..
А ночью в горах звезды припадают к горам так близко, что слышно, как со звезд лают собаки?..
Ах, Гулечка, зачем мы тогда не сорвались с ночной тропы и не полетели?..
Ах, Гулечка! Ах, альпийская снежная чинара! Ах, коралловая Эфа!..
Ах, где они?
Ах, Гулечка, а зачем ты носишь такие черные кромешные чулки? и прячешь свои дивные ноги полноводные с тонкой лодыжкой, а такими ногами восхищался еще Гомер, а теперь восхищаюсь я!..
Ах, Гулечка, возьми, пусти меня в твое павлинье необъятное платье! Спрячь меня, горячего, вспыхнувшего в широкий, летучий рукав кулябского платья твоего!..
Ах, не могу я ждать, когда чую, вижу такую податливую, спелую красоту девью!..
Да!..
В молодости только тело девы, жены влечет нас, а в зрелости и в старости еще более влечет, горчит, сладит оно…
О Боже!.. Где же бессмертная душа наша?.. И Горний Дух?..
О Боже!.. Когда же приходит час женской души? А не тленного лакомого неистового тела тела ее?
И что тело жены опять побеждает, искушает душу мужа?..
О!..
…Тогда она радостно бросилась ко мне, и обняла меня, как тогда, на ночной, осыпанной звездами, осыпчивой, опасной тропе, словно не было этих пятнадцати лет, лет, лет…
— Алик, Алик, Аминадав! а я все эти пятнадцать лет вспоминала тебя и ждала! да! Не веришь?.. Ждала!..
…А я верю…
А она стоит около меня, переливается в павлиньем платье своем, томится…
Зреет… наливается хмельными токами юной, неискушенной девы.
Я чую через её платье, что она дева, девственница задержавшаяся, сталинская Пионерка…
…В провинции вырастают огненные пророки и великие девственницы…
А она девственно, целомудренно дрожит, как тогда, в трясучем грузовичке, почти плачет от радости…
Я только сейчас гляжу в её глаза и вижу, что они узкие, стреловидные, изумрудные, рысьи…
Нечеловечьи глаза…
Такие бывают только у созревших девственниц…
Сейчас горячие, роящиеся древним огнём любви, изумруды перельются через веки и ресницы… и обожгут меня…
В древних книгах сказано: “Бойся жен с зелеными глазами…”
Но я не боюсь её, а алчу…
Я вдруг чую, что все эти пятнадцать пробежавших, суетных лет вспоминал её, и думал о ней, и тоже ждал её…
А кожа у неё, как китайская бумага рисовая… как курдючное сало гиссарских баранов… белая, белая… сахарная, рисовая, шелковая, какая бывает только у среднеазиатских кошачьих, извилистых татарок-монголок…
Такими извилистыми, и атласно-гладкими, и неутомимыми были всепобедные кошачьи ночные неслышно-смертельные сладчайшие конницы Чингис-хана… да?..
Говорят, что татарки одни знают тайны древней азиатской азьятской любви, и потому все азиатские владыки брали в жены татарок…
Чтобы познать эти лакомые, сладчайшие тайны бездонной, греховной плоти?..
Эти, засыпанные необъятными песками сладострастья, древние прохладные Колодези, Оазисы Любви?..
