Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Толкнув дверь, он вошел в парикмахерскую и махнул рукой Баламуту и Эрвину — парикмахерам. Потом кивнул смутно знакомым лицам и остальным, помоложе, вовсе незнакомым. Салажата подрастают, не успеешь оглянуться. Вроде этого Бобби, который теперь звезда баскетбола. На днях повстречал его на улице и малость подразнил: вон, мол, какой дылда вымахал, а все в шарики играешь. Ухватив старый журнальчик, Джон Генри сел и сделал вид, что читает.
Баламут точил о ремень бритву и доканчивал историю.
— Да, бывают голодранцы такие тупые, что им вроде и белым-то быть ни к чему. Только небо зря коптят…
И Баламут пошел рассказывать байки про всяких дураков без гроша в кармане. Джон Генри уткнулся в журнал. Ему не хотелось, чтоб начали с войной приставать: убивал ли он кого-нибудь? Верно ли, что белые и черные друг в друга постреливают и называют такие убийства «несчастным случаем»? А правда, что вьетконговцы, когда на лагеря нападают и резню устраивают, стараются не трогать нашего брата, черного? Или вот бросают фанаты в бары, которые «только для белых»? Хм, неужто на самом деле так? Джону Генри хотелось, чтобы с воспоминаниями его оставили в покое. Хватит с него напалмового ожога на руке.
В зале публики поубавилось. Баламут, которому до всего есть дело, откашлялся и заговорил:
— Очень рад, Джон Генри, что ты здесь, тут у нас один спор вышел — может, ты уладишь. Я все втолковывал одному умнику, а он ни в какую. Говорит, он воевал с японцами во вторую мировую. Я сам воевал в Корее. Я говорю ему: япошки ростом меньше, а голова у них больше, чем у корейцев. А он твердит: япошки самые большие, потом идут вьетнамцы, потом корейцы.
— Знаешь, Баламут, корейцев я никогда не видал, — отозвался Джон Генри. — Японцев нескольких видал в Калифорнии, но так, не вблизи.
На белой равнине желтые люди. Волна за волной через джунгли. Одна волна ударила точно, как скорпион.
Поняв, что Джон Генри решающего слова не скажет, посетители откинулись в креслах. Заговорил снова Баламут:
— Но я одно знаю. Они дерутся как дьяволы, верно ведь? Я что хочу сказать — на Филиппинах я своими глазами видел, как они идут и идут.
— И что ж ты стал делать, Баламут? — спросил какой-то шутник.
— Всю дорогу стрелял и молился. Да-да, приятель, со мной все в порядке было. Да-а… На прошлой неделе подстригаю я Митчелла, и вот он рассказывает: мол, они там в армии собираются подсократить нашего брата. Неужто так и будет, а? Как война, так черномазых гонят в самое пекло, а как она к концу идет — тут нас и вышибают, выдадут тебе вонючую бумажку, и привет.
Джон Генри стал припоминать рассказы про войну. Придется выдать им что-нибудь, ясное дело. Роскоу как-то поделился с ним историей, а ему ее рассказал один кореш. Вот Джон Генри им и расскажет, не откладывая, чтоб больше не надоедали. А уж свою собственную историю прибережет до другого раза.
— Да-a, на войне чего только не бывает. Раз надо мне было проехать на джипе по одной дороге, а она раньше простреливалась — закрыта была. Выехал я из лагеря, проехал милю и тут вижу белого паренька с винтовкой. Говорю ему, куда еду, и спрашиваю, открыта ли там дальше дорога. Да, говорит он, открыта, езжай на здоровье. Ну, я газую — и поехал. А все оружие при мне — большой пистолет на поясе. Погодка в тот день была неплохая, вроде как сегодня, только теплей, ну я уселся поудобней, думаю — прокачусь с удовольствием. Кручу себе по дороге меж поваленных деревьев и прочего, то к дело попадаются воронки от снарядов. За всю войну другого такого мирного денька мне не выпадало, ей-богу. Ну вот, еду я себе, еду, и, когда подруливаю к деревне, куда ехал, там стоит другой часовой — наш брат. Смотрит он на меня — и глаза таращит. «Откуда ты взялся?» — спрашивает. Когда я сказал откуда, он как стоял, так и сел — и начинает смеяться как полоумный. «Приятель, — говорит, — дорога-то эта закрыта. Не пойму, как ты цел остался. Вьетконговцы, верно, подумали, это псих какой-то прет, и долго-долго смеялись — оттого и пропустили тебя». Ну, тут я чуть не обделался. И подумал про того солдатика на другом конце, что пустил меня в путь-дорогу. Дальше, кончил я дела и назад воротился. Когда до лагеря добрался, отыскал того субчика и так отделал, что живого места на нем не осталось.
Бросив работу, опершись о кресла клиентов, парикмахеры смеялись. Отсмеялись было, но увидали невозмутимое выражение лица рассказчика — и снова захохотали. Хватаясь за животы, хлопая себя по ляжкам, они приветствовали хохотом возвращение старого знакомого, с которым, бывало, смеялись прежде. Джон Генри никогда не отличался в спорте, умом не выделялся, с девушками не хват, в счете не быстр, но зато всегда был мастак смешить. Что до смешных историй, тут он мог переплюнуть и черта в ступе. Джон Генри, чудила Джон Генри вернулся.
— Что теперь думаешь делать, Джон Генри? — Уж кто-кто, а Баламут умел спросить напрямик.
— Не знаю еще. Пока что поживу на пособие дядюшки Сэма, — Джон Генри отвернул рукав, показывая ожог от напалма. Случайно обронили около его взвода. Огненное желе с небес — подарок от какого-то дерганого летчика, своего. — Дядюшка Сэм кой-чего мне задолжал, верно ведь? — Посетители парикмахерской подались вперед и, нахмурившись, разглядывали безобразные рубцы.
— Заводу, я слыхал, требуются люди, — заметил Эрвин.
— А я не больно-то туда тороплюсь, — отозвался Джон Генри. Надо говорить с оглядкой: из тех, кто здесь сидит, многие как раз благодаря металлургическому заводу и имеют пусть хилые, но счета в банке, деньги на выплаты по ссудам, на врачей да колледж для детишек. — Ну, в общем, думаю пока. На четыре года я отстал, теперь нагонять надо, и неохота мне вкалывать на заводе за шиш с маслом. Что неохота, то неохота.
Баламут заметил: глаза Джона Генри застыли, взгляд сделался отсутствующим. Какая-то другая жизнь простиралась перед ним. Хотя посетители парикмахерской про себя согласились с Джоном Генри насчет завода, им не понравилось, что он сказал такое вслух. Им-то выбирать не приходится. Надо по ссудам выплачивать. В наступившей тишине Баламут снова правил бритву, что-то напевая себе под нос. Дорога домой — дело долгое, и Джон Генри, видать, еще домой не вернулся. Может быть, и вообще возвратиться не сможет. Баламут знал многих, кто так и не смог.
— Эй, читал кто на днях про Али — говорит, он мог бы отделать Джо Луиса и Джо Фрезера[34] одной левой с завязанными глазами в телефонной будке…
Дымок «травки». Для легких он не вредней, чем дым с пылью на заводе — работяги наглотаются его, а потом отхаркивают с мокротой, как отец и братья Джона Генри, к примеру. Заводские работяги — люди крепкие, по сорок лет в том дыму корячатся, за это получают от начальства бесплатно дешевые часики — а потом кашляют до посинения на крыльце дома или в постели, да так и не могут откашляться. Джон Генри стал торговать дымком, к которому тянутся люди более ушлые — дымок этот дает им потягаться с охранниками вселенной, покататься с комфортом на падающих звездах, как на шикарных лимузинах. Славная, легкая штучка этот дымок.
Пусти по кругу, Джон Генри. Ребяткам малость полегчает. На другой день все и началось — с пары порций для затравки. Подарил бывший солдат из городка по соседству — подарил Джону Генри и его городку. Двое дружков солдата — Такер и Арт — потом пособят Джону Генри, будут доставать эту штуковину. Они бывали в большом городе и знают, что к чему.
— Вот тебе, Джон Генри, клевая эта хреновина, попробуй.
Полночь что полдень, и огненная луна в небе, а они сидят в машине Такера на стоянке перед бильярдным залом. Это квартал Стрип — бильярдный зал, бакалейный магазин, прачечная-автомат, бар, заброшенная типография, — квартал, который расцвел, пока Джон Генри на войне был. Мимо медленно проезжают, грозно поглядывая, полицейские простофили. Арт дохнул на них дымком, пройдоха Арт, без зубов, глаза слезятся.
— Простаки никогда не слыхали про марихуану, а не нюхали и подавно.
Танцуй же, танцуй чудно и душевно — выходи, город, толкаться — танцевать под луной. Эй вы, угрюмые, нудные супруги, вылезайте-ка наружу, что прячетесь за ставнями, — вы ж все вокруг ненавидите и даже свои отражения в зеркале! Слыхали, что говорит про дымок хитрюга Дженет — она от него так и млеет, будто нездешние пальцы гладят ей грудь и ляжки? За такое блаженство она даже купит Джону Генри костюм. Танцуй, танцуй. Не его вина, что боги войны, отгрохотав, умерли и на их место скользнули ангелы удовольствия.
Из родительского дома Джон Генри переехал на квартиру, затем устроился на завод. Для виду, впрочем. За заводской оградой глядела в него смерть — его собственная, медленная. К Джону Генри подходили молодые рабочие, умоляли угостить. В обеденный перерыв он раздал им самокрутки, тонкие, как зубочистки, по доллару штука, — пусть балуются. Потянулись в его сторону и работяги посолидней, постарше. По вечерам, как водится, эти накачиваются джином да виски — наскучило малость. Он поможет им скрасить вечера нелегких дней.
