Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Вернувшись с «товаром», приятели направились прямо на квартиру Джона Генри. Несколько минут спустя туда влетела запыхавшаяся Дженет с известием про смерть Бобби.
— Вчера здесь из полиции двое были, все расспрашивали, — сообщила она. — Похоже, уехали ни с чем. А на тебя, Джон Генри, у них что-то есть. Кто-то капнул!
Такер мотнул головой.
— Ведь говорил я этому кретину Чико, чтоб отвязался, но он пристал — дай-дай адресок. А этот парень хватил лишнего или что, Дженет?
— Не знаю. Перебрал ли, отравился ли… Знаю, что умер.
Все трое молчали. Такер и Дженет смотрели на Джона Генри. Он догадывался, о чем они думают, и отвернулся. Нет, к смерти Бобби они не имеют никакого отношения. По крайней мере прямого. Плохо, что парень так вот умер, чертовски неприятно, но они-то ни при чем. Джон Генри закурил сигарету и объявил:
— Давай двинем в парк. А тебя, Дженет, подбросим к дому, идет?
По пути Джон Генри решил, что теперешняя партия «товара» будет его последней в городке. Он отсюда уедет, скорей всего — подастся в Дейтон, к другу. Да, надо уматывать.
— Я с войны вернулся, чтоб деньги зашибать, а не за решетку сесть, — пробурчал он, когда они затормозили у парка.
Такер кивнул.
— Но когда деньги большие, всегда есть риск сесть.
Они пошли к баскетбольной площадке, и Джон Генри некоторое время следил за игрой. Играют как шуты гороховые, подумал он. Никто не умеет вести мяч — куда им до Бобби. Джон Генри заметил игрокам, что, мол, в баскетбол они не тянут, те не обратили на него внимания.
Подошли еще знакомые парни, и Такер предложил перекинуться по маленькой в карты. Сели в тень за стол для пикников. Джон Генри посматривал, ухмыляясь, в карты, как вдруг заметил, что у входа в парк, круто повернув, затормозила машина. Из нее выскочил коренастый человек в рабочем комбинезоне. Увидав в руке у него ружье, баскетболисты бросились врассыпную. Игравшие в карты замерли. Они-то знали: теперь лучше не шевелиться, всякое резкое движение опасно. А в глазах приближающегося человека была опасность. Он не торопясь подошел и направил ружье Джону Генри в грудь. Несколько долгих мгновений они глядели друг на друга. Наконец Джон Генри медленно перевел дыханье.
— Сучий ублюдок! Это ты убил моего сына!
Из-за спины мужа, простирая к нему руки, умоляя, кричала жена, и жизнь Джона Генри вмиг покачнулась и обесцветилась — уж не путь наверх (какое там!), а безнадежное блуждание по пустыне. Джон Генри почувствовал, как колеблется зыбучий песок, и вот над поверхностью торчит лишь рука — последнее, что от человека осталось. Пропал! От него ничего уже не зависело.
— Когда это случилось, меня в городе не было.
Я сам узнал несколько минут назад. Я ему ничего не продавал.
— Не ври — к чертям собачьим разнесу! Тебе-то продавать и не надо было, а до Чико и той сволочи из Цинциннати я еще доберусь. Но это ты завез в город зелье. И сына моего завтра похоронят из-за тебя. Раньше у нас этого дерьма не водилось. Жаль, ты на войне не сдох!
Человек исступленно тряс головой, его палец на курке подрагивал. Страх, накативший на Джона Генри, понемногу отпускал, по телу разливалась слабость. Зубочистка во рту вся измочалилась.
Младший Купер, сидевший напротив, перевел дыханье и начал было:
— Мистер Пауэрс, это и вправду тип из Цинциннати. Не Джон Генри… — Но, встретившись взглядом с отцом Бобби, осекся.
— Не убивай, Лу!.. — молил голос жены.
Другой человек, в котором Джон Генри узнал дядю Бобби, не торопясь приближался к Лу Пауэрсу.
— Из-за этого гада не стоит идти в тюрьму, Лу. — Подойдя, он встал рядом, затем неторопливо протянул руку к ружью. Джон Генри знал: если судьба умереть, это случится теперь, в мгновение, когда рука близится к стволу. Наконец брат ухватился за ружье и твердо отвел его в сторону. Дядя Бобби обнял брата за плечи, повел прочь.
Он обернулся к Джону Генри:
— Повезло, что живой сидишь. Убирался б отсюда к чертям, пока ноги носят.
Сидевшие за столом поднялись и начали не спеша расходиться. Теперь можно позволить себе пройтись вразвалочку мимо мальчишек с баскетбольным мячом.
— Черт, спятил, — пробормотал Джон Генри, закуривая сигарету. — Всегда был чокнутый, сколько помню.
Мочевой пузырь не отпускало. Хотелось уйти куда-нибудь, подумать. Умри он нынче — года не прошло, как его бы забыли, помнили бы только, что до отъезда на войну он был шутом или вроде того, и не очень смешным к тому же. И нашелся бы кто-нибудь попройдошистей, чтобы заняться в городке Лошадью. А его — его бы забыли.
Спустя неделю Джон Генри сложил вещи в сумки. Лето уже клонилось к осени. Матери он наврал — сказал, что едет наниматься на конвейер в Детройте. Мать, он знал, слышала про Бобби. Заехал он домой попрощаться, когда отец был на работе — чтобы не встречаться. Когда они в последний раз виделись, отец его проклял. А ведь Джон Генри только и сделал, что попытался чуть разжиться — хотел сверстников нагнать, сильно приуставших сверстников — большинство из них заколачивают деньгу на двух работах. Ну а Лошадь — она все равно появилась бы в городке. Кто-нибудь да протащил бы ее, это точно. Он выехал на скоростную магистраль и включил приемник. В большом городе жить-вертеться проще — там, может, судьба ему и улыбнется.
Тони Кейд Бамбара
Реймонд на старте
Я не слишком загружена работой по дому, не то что другие девчонки. У нас все делает мама. И мне не нужно крутиться, чтобы заработать карманные деньги: брат Джордж, например, бегает по поручениям больших парней и продает рождественские открытки. Остальное, что требуется, делает папа. А моя единственная забота — присматривать за Реймондом, но этого, я вам скажу, тоже достаточно.
Иногда я называю его «мой братишка Реймонд», хотя он старше и такой верзила вымахал. Но он у нас за младшего, ведь за ним глаз да глаз нужен, потому что с головой у него не все в порядке. Злые языки чего только об этом не говорили, особенно когда за ним Джордж приглядывал. Теперь-то поменьше болтают. Пусть кто попробует задеть Реймонда и проехаться насчет его большой головы — будет иметь дело со мной. А разговор у меня короткий. Чем всякий вздор выслушивать, лучше я как врежу, не побоюсь, что я девчонка, что руки у меня худущие и голос писклявый. У меня и прозвище такое: Комарик. Из-за голоса. Ну а если дело принимает дурной оборот, я пускаюсь наутек. Что-что, а бегаю я быстрее всех, вам кто угодно скажет.
В соревнованиях по бегу я всегда первая. Сначала, еще в детском саду, я выигрывала забеги на двадцать ярдов, теперь вот на пятьдесят. И завтра победы никому не уступлю — все призовые места сама завоюю. Большие ребята говорят, что я как ртуть. На нашей улице я самая быстрая, это всем известно. И только двое знают правду: мой папа и я. Ему ничего не стоит обогнать меня и быть первым на Амстердам-авеню, хоть он и дает мне фору в два пожарных крана, а сам бежит, руки в карманы, и посвистывает. Информация, понятно, не для разглашения. Где ж видано, чтобы тридцатипятилетний мужчина влез в спортивные трусы и побежал наперегонки с детишками? Значит, считайте, самая быстрая — я. И пусть Гретхен имеет это в виду. А то пустила слух, что, мол, в этом году первое место достанется ей. Смех, да и только. У нее короткие ноги — это два. Веснушки — три. А первое — меня никто не обгонит. И весь сказ.
Я стою на углу, братишка рядом. Погода что надо. Самое время размяться и поделать дыхательные упражнения. Сейчас мы двинем на Бродвей. Я слежу, чтобы Реймонд держался поближе к домам, мало ли что взбредет ему в голову. Еще вообразит себя канатоходцем, а край тротуара — точно канат, натянутый высоко в воздухе. Ну а если дождь был, он вдруг возьмет и прыгнет прямиком в лужу и топает по воде, вымочит и ботинки, и брюки. А дома за это все шишки на меня валятся. Или капельку зазеваешься, так он бросится чуть ли не под машины, маханет через улицу и на скверике посреди Бродвея всех голубей распугает. Приходится идти за ним и извиняться перед старичками — они сидели себе, газеты читали, на солнышке грелись, а тут голуби взвиваются, у стариков газеты вниз летят и свертки с бутербродами с колен падают. Вот я и стараюсь, чтобы Реймонд шел ближе к домам. Сейчас он кучер почтовой кареты, пусть играет на здоровье, лишь бы меня не задавил и не сбивал с дыхания. Без упражнений мне никак нельзя, потому что бегом я занимаюсь всерьез и в секрете это не держу.
Есть люди, которые делают вид, будто все на свете у них получается легко, как бы само собой. Нет, я не такая. Лично я, чтобы укрепить мышцы ног, шагаю по улице не просто, а с прискоком или высоко поднимая колени, как лошадь на выездке. И тут уж ничего не попишешь, пусть мама и возмущается, и уходит вперед, будто знать меня не знает, вроде за покупками торопится, а я чей-то чужой, ненормальный ребенок. Взять, к примеру, Синтию Проктер. Она полная мне противоположность. Если назавтра у нас контрольная, Синтия обязательно сообщит, что сегодня после школы она пойдет играть в ручной мяч, а вечером будет смотреть телевизор, только бы вы, не дай бог, не подумали, что к контрольной она готовится всерьез. Или вот на прошлой неделе: сама в тысячный раз выиграла орфографический конкурс, а мне говорит: «Ой, Комарик, как здорово, что „скрупулезно“ тебе досталось, я бы наврала. У меня конкурс совсем из головы вылетел». И хватается за ворот блузки, будто чудом спаслась. Тьфу! А между прочим, когда я по утрам делаю пробежку вокруг квартала, то слышу, как она до одурения гоняет свои гаммы на пианино: взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед. Потом на уроке музыки ненароком, вроде бы споткнулась, — шлеп аккуратненько на табурет, и так она ошеломлена, что просто от неожиданности, как бы невзначай, решается тронуть клавиши, и вальсы Шопена, словно сами, льются у нее из-под пальцев, и она первая этому изумляется. Убивала бы я таких вундеркиндов. Лично я перед орфографическим конкурсом зубрю слова всю ночь напролет. Тренируюсь в беге в любое время дня, смотрите, кто хочет. Если куда надо сходить, я не плетусь, а бегу. И пусть Реймонд за мной поспевает, не маленький. Да в общем-то он старается не отставать, ведь без меня к нему обязательно кто-нибудь привяжется: или отнимет карманные деньги, или начнет ехидничать и выяснять, почему у него такая огромная тыква вместо головы. Просто удивительно, что за дураки.
