Джозеф Хеллер - Лавочка закрывается
Йоссарян быстро миновал «Туннель любви» с его почти-как-живыми восковыми фигурами на «Острове Смерти». Пройдя по белому мостику с перильцами в стиле рококо, он обнаружил, что снова оказался в итальянском Неаполе 1945 года, где стоит в шеренге следом за невозмутимым старым солдатом Швейком и молодым по имени Краутхаймер, изменившим свое имя на Джозеф Кэй, и все они ждут погрузки на пароход возле старой Детской железной дороги Л. А. Томпсона на Серф-авеню за исчезнувшим Стиплчез-парком.
— Все еще ждете?
— А с тобой что случилось?
— Я тоже вернулся сюда. А что случилось с вами?
— Я — Швейк.
— Я знаю. Хороший солдат?
— Ну, насчет хороший я не очень уверен.
— Я думал, что теперь я самый старый, — сказал Йоссарян.
— Я старше.
— Я знаю. Я — Йоссарян.
— Я знаю. Ты как-то раз убежал в Швецию, верно?
— Далеко я не ушел. Мне даже в Рим попасть не удалось.
— Ты не добрался туда? На маленьком желтом плоту?
— Такое случается только в кино. А тебя как зовут?
— Джозеф Кэй. Я тебе уже говорил. Ты почему спрашиваешь?
— У меня память на имена стала плохая. Ты почему спрашиваешь?
— Потому что тут обо мне плетут всякие небылицы.
— Может быть, именно поэтому мы все еще и стоим тут, — сказал Швейк.
— А почему ты не возвращаешься в Чехословакию?
— С какой стати я буду туда возвращаться, — сказал Швейк, — если я могу поехать в Америку? Почему бы тебе не поехать в Чехословакию?
— А что ты будешь делать в Америке?
— Разводить собак. Найду что-нибудь полегче. Люди в Америке живут целую вечность, ведь правда?
— Не совсем так, — сказал Йоссарян.
— А мне понравится в Америке?
— Если заработаешь денег и будешь считать себя богатым.
— А люди там приветливые?
— Если ты заработаешь денег, и они будут считать тебя богатым.
— Где этот сраный пароход? — ворчливо сказал Кэй. — Не можем же мы ждать его целую вечность.
— Можешь, можешь, — сказал Швейк.
— Вот он идет! — воскликнул Кэй.
Они услышали дребезжащий звук устаревших колес по устаревшим рельсам, а потом показалась цепочка выкрашенных в красный и золотистый цвета вагончиков русских горок и начала сбавлять ход на тормозном участке Детской железной дороги Л. А. Томпсона. Но вагончики, вместо того чтобы остановиться, как им было положено, проскочили мимо них и пустились дальше; пока Кэй в растерянности тряс головой, Йоссарян разглядывал катающихся. Впереди он снова узнал Авраама Линкольна. Он увидел Лагуардия и ФДР, свою мать и отца, своих дядюшек и тетушек и своего брата. И каждого из них он видел в двух экземплярах, двух Ангелов Смерти и Сноуденов, и он видел их дважды.
Он повернулся кругом, пошатнулся и, спасаясь бегством, поспешил назад; недоумевая и ужасаясь, он хотел было найти помощь у солдата Швейка, который теперь заявлял, что ему сто семь лет, но обнаружил только Макбрайда, двух Макбрайдов сразу, вблизи Боба и Рауля, которые в сумме составили четверых. Макбрайду показалось, что у Йоссаряна какой-то странный вид — он шел спотыкаясь и накренясь набок, вытянув вперед в поисках опоры раскачивающуюся руку.
— Да, я себя как-то странно чувствую, — признался Йоссарян. — Позвольте я возьму вас за руку.
— Сколько пальцев вы видите?
— Два.
— А теперь?
— Десять.
— А теперь?
— Двадцать.
— У вас все раздваивается.
— Я снова начинаю все видеть в двух экземплярах.
— Вам нужна помощь?
— Да.
— Эй, ребята, помогите-ка мне с ним. От их помощи не откажетесь?
— Нет, конечно.
28
БОЛЬНИЦА
— Режьте, — сказал нейрохирург на этом последнем этапе его Путешествия по Рейну.
— Режьте сами, — сказал его ассистент.
— Не надо ничего резать, — сказал Йоссарян.
— Чей это тут голос из провинции?
— Ну что, будем продолжать?
— А почему бы и нет?
— Я это делаю в первый раз.
— Так говорила одна моя знакомая. Где молоток?
— Не надо никаких молотков, — сказал Йоссарян.
— Он что, так и собирается все время говорить и мешать нам сосредоточиться?
— Дайте-ка мне молоток.
— Положите этот молоток на место, — дал указание Патрик Бич.
— Сколько пальцев вы видите? — задал вопрос Леон Шумахер.
— Один.
— А теперь? — спросил Деннис Тимер.
— По-прежнему один. Тот же самый.
— Он валяет дурака, джентльмены, — сказала бывшая театральная актриса Фрэнсис Рольф, урожденная Фрэнсис Розенбаум, с годами превратившаяся в Фрэнсис Бич, чье лицо снова соответствовало ее возрасту. — Вы что, не видите?
— Мы его уже подлечили!
— Поесть дайте, — сказал Йоссарян.
— Доктор, я бы уменьшила эту дозировку в два раза, — посоветовала Мелисса Макинтош. — От хальциона у него бессонница, а от ксанакса — беспокойство. Прозак вызывает у него депрессию.
— Она вас так хорошо изучила, да? — усмехнулся Леон Шумахер после того, как Йоссаряну дали поесть.
— Мы с ней приятели.
— А эта ее грудастая подружка, блондинка, кто она?
— Ее зовут Анджела Моркок.
— Так-так. Я предполагал нечто в этом роде. Когда она здесь появится?
— После работы и до обеда; и она может появиться с дружком, который работает в строительстве. Могут прийти и мои дети. Теперь, когда я вне опасности, они, возможно, захотят попрощаться со мной.
— Этот ваш сын, — начал Леон Шумахер.
— Тот, что с Уолл-стрита?
— Его интересовал только окончательный приговор. Теперь, когда ясно, что вы не умрете, он не захочет тратить свое время на хождения в больницу. Я ему сообщил, что вы не умрете.
— А я ему сообщил, что вы, естественно, умрете, — сказал Деннис Тимер, одетый в халат и пижамные штаны; в качестве пациента он был веселее, чем в качестве доктора. Его жена, смущаясь, сообщила друзьям, что он проводит эксперимент. — Он пожелал заключить со мной пари: «На сколько поспорим?»
— Вы по-прежнему считаете, что это естественно? — возразил Йоссарян.
— То, что мы умираем?
— То, что умру я.
Тимер отвел глаза.
— Я думаю, что это естественно.
— А то, что умрете вы?
— Думаю, и это естественно. Я верю в жизнь.
— Вы меня не поняли.
— Все живое, Йоссарян, живет за счет того, что живо. Мы с вами многое берем. Нам придется и отдавать.
— На самолете, летевшем в Кеношу, я познакомился с физиком, специалистом по элементарным частицам. Он говорит, что все живое состоит из неживого.
— Это я тоже знаю.
— И вас это не смешит? Вам от этого не хочется плакать? Вас это не удивляет?
— Вначале было слово, — сказал Тимер. — И это слово было ген. Теперь это слово — кварк. Я биолог, а не физик, и я не могу сказать «кварк». Он принадлежит к невидимому миру безжизненного. Поэтому я остаюсь с геном.
— И в чем же разница между живым геном и мертвым кварком?
— Ген — не живой, а кварк — не мертвый.
— Я тоже не могу сказать «кварк», не испытывая желания рассмеяться.
— Кварк.
— Кварк.
— Кварк, кварк.
— Вы победили, — сказал Йоссарян. — Но есть ли какая-нибудь разница между нами и этим?
— В живой клетке нет ни одного живого элемента. И все же сердце качает кровь, а язык говорит. Нам обоим это известно.
— А микробу это известно? Грибу?
— У них нет души, — высказал предположение хирург-стажер.
— Души вообще нет, — сказал хирург, стажирующий его. — Все это в голове.
— Кто-нибудь должен сказать об этом кардиналу.
— Кардинал это знает.
— Любая мысль, даже вот эта вот мысль — всего лишь электрическое взаимодействие молекул.
— Но есть мысли хорошие, а есть плохие, — возразил Леон Шумахер, — поэтому давайте-ка работать. Вы никогда не служили во флоте с человеком по имени Ричард Никсон? Он говорит, что знает вас.
— Нет, не служил.
— Он хочет прийти и удостовериться.
— Я не служил во флоте. Пожалуйста, не пускайте его ко мне.
— Вы когда-нибудь играли на альт-саксофоне в джаз-оркестре?
— Нет.
— Вы когда-нибудь служили в армии вместе с Солдатом в белом?
— Дважды. А что?
— Он сейчас этажом ниже. Он хочет, чтобы вы к нему заглянули поздороваться.
— Если он смог сказать вам об этом, то это не он.
— Вы когда-нибудь служили в армии с человеком по фамилии Рабиновиц? — спросил Деннис Тимер. — Люис Рабиновиц?
Йоссарян покачал головой.
— Что-то я такого не помню.
— Значит, я, вероятно, неправильно понял. А с человеком по имени Сэмми Зингер, его приятелем? Он говорит, что жил на Кони-Айленде. Он думает, что вы можете помнить его по армии.
— Сэм Зингер? — Йоссарян сел. — Конечно, это хвостовой стрелок. Невысокий парнишка, маленький, худой, с вьющимися черными волосами.
