Джозеф Хеллер - Что-то случилось
– Что стряслось, Джек? – запинаясь, чуть не хныча, повторяю я, и слабость эта делает меня жалким. – За что вы со мной так?
– В моем отделе самые высокие в Фирме ставки. Вы прочно засели у меня в отделе.
– Я знаю.
– Меня ругают за то, что я плачу такие большие деньги.
– Я знаю.
– Но это все, пока я не решил вас уволить. Я тоже тут прочно засел. Вы и это знаете? Мне нужны подчиненные, чтоб соображали не хуже начальников и чтоб у них сидело в голове, что, если я их выгоню из отдела, им крышка. И мне нужно, чтоб так оно и было. Вот теперь все ясно и понятно. Теперь все вышло наружу, что и требовалось. Теперь-то вы боитесь. Да. Хватит, Боб, передохните… спрячьте руки в карманы. Руки у вас трясутся.
(Если б я посмел, я бы его убил.)
– Зачем вам надо, чтоб я боялся?
– Вы у меня под началом! Я могу вас уволить, болван несчастный. И вас могут уволить еще двести человек, о которых ни вы, ни я понятия не имеем. Вы сомневаетесь?
– Нет, черт возьми.
– Так какие вам еще основания? Я могу изводить и унижать вас, когда захочу.
А, черт возьми, так оно и есть… он все еще мой злой гений. Не может он меня уволить; но всем своим существом, каждой клеткой я чувствую: может, и я не в силах одолеть ужас. (Мозг мой разумен, а железы – нет.)
И я боюсь заговорить, вдруг стану постыдно, недостойно запинаться – как баба, как плакса. Я не решаюсь разжать губы, развязать язык и изготовить лицевые мышцы, чтоб можно было вымолвить хоть слово, пока не переберу все мыслимые звуки и не выберу наконец то слово, с которого начну. И еще по крайней мере одно, идущее за ним, которое благополучно приведет меня к cледующему. (Если фраза будет короткая, мне, пожалуй, удастся ее закончить. Начать надо с односложного слова. Все мыслимые звуки сбились в кучу в голове.) Не то у меня вырвется только нечленораздельное бормотанье или истерический вопль. Чувствую себя ломтем хлеба, подгорающим в тостере, и вдруг меня прошибает жаркий пот, я даже не успеваю вспомнить, что это совсем лишнее, покрываться испариной незачем. Джека Грина мне теперь опасаться нечего. Надо только делать вид, будто опасаюсь.
Но я и вправду опасаюсь.
(И боюсь, так будет всегда.)
Я терпеть его не могу и, как и Энди Кейглу, желаю ему смерти. Пусть бы он заболел раком щитовидной железы, или предстательной, или толстой кишки. Но его и рак не берет. Вот его я, пожалуй, навестил бы в больнице, послушал бы, как он слова не может вымолвить, поглядел бы, как чахнет. Пожалуй, я загремлю в больницу прежде него, и уж он-то не снизойдет до того, чтобы меня навестить. (А может, навестит – как раз потому, что поймет, я этого никак не жду.) Быть бы мне таким. Я завидую ему и смотрю на него снизу вверх, даже когда он с наигранным безразличием, чуть ли не со скукой глядит в сторону. И не злорадствует победно – даже этого удовлетворения мне не доставит. (Так мало я для него значу. Ну и ну.) Вот бы мне так. Может, если постоянно упражняться (когда его нет поблизости и он не поглядит с уничтожающим презрением, сообразив, что это ему я пытаюсь подражать), когда-нибудь и сумею вот так же невозмутимо, свысока измываться над людьми.
Увольнять меня Грин сейчас не собирается, просто хочет оскорбить. Он не в духе – очередной приступ злости. (У него в голове атмосферные помехи.) Но меня от страха бросает то в жар, то в холод. И иной раз мне кажется, я теряю рассудок. Страх и рассудок, который я теряю, словно бы даже и не мои (словно бы его), они то опаляют мне нутро, словно пламя в доменной печи, то леденят кожу, словно мглистый зимний ветер, и, неподвластные мне, поочередно налетают на меня изнутри и снаружи моей крахмальной, сшитой на заказ зеленовато-голубой рубашки швейцарского батиста, лучшей, по словам Грина, рубашечной ткани. Прямо курам на смех. Что бы мне сегодня прийти в рубашке темного в рубчик поплина или еще более плотной ткани – на ней не проступили бы пятна, выдавая, что пот течет у меня под мышками и струится по груди и по животу.
– В следующий раз наденьте свитер, – чудится мне голос Грина, уж верно, он читает мои мысли. – Шерстяной. Или кардиган. Вроде моего. Вот для чего я его надеваю», – прибавляет он; это уже я читаю его мысли.
Прямо жуть берет: ведь он по-прежнему мой злой гений. Хоть бы он сдох. Тут я со временем могу взять над ним верх, для этого есть кое-какие основания. На моей стороне возраст, Артур Бэрон и спастический колит.
Но одолеть его не так легко, как мне хотелось бы.
Я бы рад прострелить ему башку.
Хорошо бы скорчить ему рожу и показать язык. (Хорошо бы опять съесть душистую горячую картофелину или хороший початок кукурузы.)
– Вы хотите меня уволить? – вместо этого неловко спрашиваю я.
– Я могу вас унизить.
– Уже унижаете.
– Я могу быть сукиным сыном.
– Зачем вам это нужно – меня увольнять?
– Могу даже не объяснять причин.
– Вам придется кем-то меня заменить.
– Чтоб помнили, что я это могу. Пока вы работаете у меня, вы не свободный гражданин. Похоже, вы иногда это забываете.
– Теперь уже не забуду.
– И я не забуду. Чтобы дать вам почувствовать, что значит быть в подчинении. Без моей помощи вам не найти работы получше, а и найдете – не захотите переходить. Придется ведь распрощаться и со здешней пенсией, и с долей в прибылях и начать ломать себе голову, так ли вас там ценят, как ценили мы. Вы и за три года на этот счет не успокоитесь. Вы от меня зависите.
– Понимаю.
– Не уверен, что всегда понимаете. А мне всегда надо знать, что понимаете. Мне всегда надо знать: вы понимаете, что должны пресмыкаться всякий раз, как я этого захочу. Вы взрослый, зрелый, одаренный администратор, верно? Вы не должны бы стоять вот так передо мной, и потеть, и выслушивать все это, верно? И все-таки приходится стоять, верно? Так как же.
– Не ждите от меня ответа.
– А еще я могу опять здорово повысить вам ставку и таким способом тоже вас унизить.
– От денег не откажусь.
– Могу заставить вас ходить в солидных костюмах, сорочках и полосатых галстуках.
– Я и хожу.
– Заметил, – ядовито говорит он. – И в гольф стали играть.
– Всегда играл.
– Не всегда.
– Во время конференции каждый год участвую в состязаниях.
– И только здорово мешаете. Делаете из себя посмешище, вместе с пьяными шарлатанами из Торгового отдела. И это мне тоже не нравится. Вы-то не из Торгового отдела.
– Мне приходится для них работать.
– Вы бы предпочли работать у Кейгла?
– У вас.
– Почему?
– Вы лучше.
– Чем?
– Чего вы от меня хотите?
– У кого вы работаете – у меня или у Кейгла?
– У вас.
– Кто вам приятнее?
– Он.
– Кто лучше как человек?
– Он.
– Кто вам больше правится?
– Вы.
– Вот теперь мы разговариваем разумно. Теперь вам не надо искать место получше, Боб. – Он говорит медленнее, мягче. Почти дружески, не без раскаяния. – Право же, вы вряд ли найдете что-нибудь лучше вне Фирмы.
– Я и не ищу, Джек. Чего ради я стал бы искать?
– Из-за меня.
– Вы не так уж плохи.
– Даже сейчас? – Он опять поднимает на меня глаза и слегка улыбается.
– Вы здорово все делаете.
– Всегда?
– Не всегда. Кое-что вы делаете чудовищно. Мне даже нравится, как вы сейчас со мной разговаривали. Мне бы вашу грубость.
– Это легко… с такими, как вы. Видите, как легко? С такими, как вы. – Он вздыхает чуть огорченно и насмешливо. – Я не собираюсь вас увольнять. Сам не знаю, зачем я это затеял. Иной раз подумаю, что бы со мной было, если бы пришлось уйти из Фирмы, – и страх берег. Вам известно, что происходит с ценами на мясо?
– Оно, кажется, дорогое?
– Я тоже не знаю. Но меня тревожит, что со мной будет, если я вынужден буду это знать. Мне урезали бюджет.
– На сколько?
– Пока это еще не ваше дело.
– Кейгл говорил, что собираются урезать.
– У вас хорошие отношения с Кейглом.
– Это может оказаться на пользу.
– Лучше, чем со мной?
– Он больше во мне нуждается.
– Я в вас совсем не нуждаюсь.
– Вы бы предпочли меня заменить, да?
– Нет. Если говорить с точки зрения Фирмы, никто ни в ком не нуждается. Она существует сама по себе. Она в нас не нуждается. Это мы нуждаемся в ней.
– Поговорить с Кейглом?
– Кейгл – болван. От того, что он нас топчет, он ничего не выигрывает. Если я получу прибавку, то и вы получите.
– Я с ним поговорю.
– Я вас совсем не прошу.
– Я ему подрежу ногу.
– Не смешно, – обрывает меня Грин.
– Знаю.
Губы у меня как чужие, будто кто-то посторонний наклеил мне на лицо эту ухмылку.
– А еще считаетесь его другом.
– Это у меня нечаянно вырвалось, – смущенно оправдываюсь я. – Даже не знаю, как сорвалось с языка. Пойду поговорю с ним.
– Я вас не просил. Сам не знаю, чего я, собственно, беспокоюсь. Все равно никто из нас далеко не пойдет. Кейгл хромает. Я – еврей. А что такое вы, никто толком не знает.
– Я никто. Моя жена – верующая, исправно посещает конгрегационалистскую церковь.
