Джозеф Хеллер - Что-то случилось
– Они только получили по заслугам, – заявила она. – Можно сказать, сами на это напрашивались.
Жена моя жалела их детей.
Надо не забывать, что не стоит слишком часто улыбаться. Надо соблюдать видимость. Надо не забывать и дальше держаться подобострастно и выставлять напоказ признательность по отношению к тем в Фирме, в университетском и загородных клубах, кто ждет, что я теперь буду смиренный, ретивый, осчастливленный и робкий. Я теперь меньше разъезжаю, больше бываю дома. (Держусь поближе к основной базе, но это, разумеется, не мой дом, а Фирма.) Жена довольна, когда я при ней, несмотря даже на то, что мы ссоримся. Дочь подозревает, что я за ней слежу. Мы подозреваем, что, когда нас нет дома, она пользуется одной из наших машин – кое у кого из ее друзей постарше есть юношеские водительские права, – а моего мальчика запугивает: мол, если он проболтается, его искалечат, выколют ему глаза. (Наверно, узнай я, что она запугивает моего мальчика, грозя смертью или увечьем, я мог бы ее убить.) Дерек сказать ничего не может. Хотел бы я понять, какие образы маячат у него в мозгу (приходится напомнить себе, что мозг-то у него есть, и уши, и глаза, которые видят и слышат) и как он способен их истолковать. Я бы не прочь подслушать, что там делается, у него в голове. Наверно, там стоит сплошной треск. Мне представляется, Дерек – вроде приемника, беспорядочные потоки картин и звуков врываются в его голову с одной стороны и выплескиваются в воздух с другой, точно радиосигналы через кочан капусты или через некий хорошо настроенный, замысловатый и высокочувствительный инструмент из керамики, вольфрама и стекла, который всем хорош, да вот только не работает. Назвать его некоей конечной станцией я не могу – ведь там ничто не завершается. Собственные мои мысли кажутся мне круговыми, шарообразными, сферическими, колесом, вертящимся, точно целый мир, в отстойнике, куда погружается все то, о чем я забываю подумать, выпадает в осадок, в вязкую тьму придонных слоев. (Я забываю даже то, что хотел бы запомнить.) Точно электронная лампа, он может вдруг раскалиться. Точно транзистор, он незаметно отзывается на диссонирующие звуки и на изменения влажности и температуры. У меня есть сын с головой как кочан капусты. Должно быть, и там существуют атмосферные и иные помехи, и, вероятно, отсюда внезапные вспышки его капризов. (У меня в голове тоже есть помехи, из-за них дома я взрываюсь и капризничаю – и готов раскроить себе череп, выпустить бы оттуда все, что давит, и от чего трещит голова.) У Дерека вправду славная мордочка. И, у других моих детей тоже, и жена для своих лет куда привлекательней всех прочих знакомых мне своих сверстниц. Хотел бы я знать, что недостроенно у него в мозгу, какие не закончены соединения. Неужто он вовсе ничего не смыслит и ему даже невдомек, что он слабоумный и вырастет кретином? Знает ли он, что ему положено желать мне смерти и бояться, что за это я его убью или кастрирую? Пусть уж держит при себе свои грязные намерения насчет моей жены. Он безупречен. Мне снится, он тоже мертв, и, проснувшись, я безутешен: мне жаль его, да притом я знаю, сон этот про меня, и я еще не окончательно хочу, чтобы он умер.
– Что тебе снилось? – спрашивает наутро жена, готовя завтрак.
– Дерек.
– Ты смеялся.
– И ты снилась. Ты валялась с чужим дядей.
– Ты смеялся.
– Ты схватила меня за член. Мне нравится, когда меня хватают за член.
– Хочешь, схвачу прямо сейчас?
– Мне ж на работу. Приготовь сегодня ужин. Ты была забавная. С огромным чернущим негром.
– Мне снился чудовищный сон.
– Ты плакала.
– Это тебе снилось?
– Ты плакала во сне.
– Что ж ты меня не разбудил? Мне снилось, я плачу и никак не могу перестать.
– Я был занят собственным сном. Может, нам приснился один и тот же сон. Тебе не снилось, что ты валяешься с дылдой – черномазым?
– Мне это ни к чему. Мне хватает тебя.
– По-моему, наша сучка все-таки гоняет без спросу либо в твоей, либо в моей машине. Он вчера за ужином начал было что-то говорить, и она уж такими злющими глазами на него уставилась.
– Спрошу у нее.
– Я ее на этом поймаю. Приготовь сегодня ужин. С удовольствием ее поймаю.
– Ты последнее время много бываешь дома.
– Ну и что?
– Да ничего. Я рада.
– И я ничего.
– И незачем кричать.
– А я не кричу. Не понимаю, почему стоит мне изредка повысить голос, и сразу упреки – мол, кричу. Все люди повышают голос. И ты тоже. Не понимаю, что тебя так раздражает.
– Это ты сегодня с утра раздражаешься. Я рада, когда ты дома. Ты даже стал посвистывать. Может, тебе стало приятно проводить время дома, с нами?
– Конечно, приятно.
– У тебя все в порядке?
– Все прекрасно. И было бы еще лучше, если б ты перестала спрашивать, все ли у меня в порядке.
– Так я и знала, этого настроения надолго не хватит.
– А еще удивляешься, что я спешу сбежать на службу.
– Если у тебя что-нибудь стряслось на службе, я бы хотела знать.
– Все прекрасно.
– У вас что-нибудь стряслось? – резко спрашивает Грин, едва я переступаю порог.
– Стряслось?
– Я спросил достаточно громко.
(О черт, он тоже сегодня бешеный и застал меня врасплох.)
– Ничего не стряслось.
– Не врите.
Он свирепо, с садистской злобой глядит на меня выпуклыми своими влажными глазами, на его разгоряченном чувственном лице, на лбу и верхней губе проступили капли пота. Обычно Грин не позволяет себе потеть на людях. (Интересно, что его сегодня утром беспокоит больше – недостаточность щитовидной железы или увеличенная предстательная.) На нем просторный мягкий костюм верблюжьей шерсти – на сером фоне тоненькая лиловая полоска, – с большими и острыми лацканами, и ему это сходит с рук. Мы, остальные, можем себе позволить надеть подобный костюм только на праздник или на выставку, хотя такие широкие мешковатые брюки годятся и для воскресных пикников, водных прогулок или в загородных клубах. Грин слишком роскошная личность среди нас, у него богатейший словарь, и оттого начальство его чуждается и при нем чувствует себя стесненно. Гораций Уайт боится его как чумы. Грин ищет расположения Горация Уайта, Уайт бежит от него к Блэку – тот презирает Грина и открыто его поносит, – Грин удаляется зализывать раны.
– Блэк – животное, – жаловался мне Грин. – Горилла. Разговаривать с ним бессмысленно.
Блэк – антисемит. Грин ждет и зло смотрит на меня из-за стола, словно это с меня надо спрашивать за его щитовидку, предстательную железу, колит или за Блэка.
– Не понимаю, о чем вы.
– Нечего мне врать, да еще так неубедительно, – начинает он, буквально не дав мне кончить, словно ему заранее известно, что я отвечу. – Можно врать, когда я вас не подозреваю. Я ваше начальство. Если не хотите лишиться места, не смейте никому тут врать неубедительно. Не желаю, чтоб моих подчиненных презирал кто-нибудь, кроме меня.
– Жена у меня дерьмо – вот что стряслось.
– Нельзя ли полегче?
– Вы же сами спросили, так?
– Я вам не Энди Кейгл.
– Энди Кейглу я бы этого не сказал.
– Мне нравится ваша жена.
– Нет, Джек, не нравится. И мне тоже. Что стряслось?
– У меня было четыре жены, и вы никогда ни об одной не слыхали от меня дурного слова, хотя я всех их терпеть не мог.
– Она от вас вовсе не в восторге.
– Нечего сплетничать.
– Она говорит, вы негодяй – не дадите мне выступить на конференции.
– Хватит прикрываться женой.
– Да бросьте, Джек. Не так уж она вам нравится.
– Вовсе она мне не нравится, если желаете продолжать о том же. Сказать почему?
– Не надо.
– На иных наших сборищах она пьет слишком много, а на других слишком мало. Она скована, и связана, и заражает этим других. От нее исходит дух неловкости, как от других – разные запахи.
– Я ж сказал, не надо.
– Она не подарок. Не богата. Ничем не знаменита, не компанейская, и она вам не помощница, и мне тоже.
– Вы ведь, кажется, спросили, не стряслось ли у меня что-нибудь, верно?
– А вы прикрываетесь женой, чтоб не отвечать.
– Нет, не прикрываюсь. Отчего вы в таком плохом настроении?
– А вы отчего в хорошем?
– Сейчас не в хорошем.
– Сейчас вы дуетесь, – кривясь, эхом отзывается он – похоже, ему тоже присуща мальчишеская склонность вдруг злобно передразнить того, кто донельзя его Раздражает.
Это называется эхолалия.
Это называется эхолалия (невольное мгновенное повторение слов, сказанных другим человеком. Я посмотрел в словаре. Ха-ха).
Ха-ха.
Ха-ха.
(Так можно без конца.)
Так можно без конца.
– А мне уж и дуться нельзя? – спрашиваю я.
– А вам уж и дуться нельзя? – спрашивает он.
– В чем дело, Джек?
– В чем дело, Джек! – жду я, что он повторит моим голосом, точно в дурном сне (как я, бывает, непроизвольно облаиваю жену или дочь их же голосами, когда слишком взвинчен, совсем обалдел и уже не в силах придумать менее ребяческий способ ударить их побольней).
