Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Фитилек в расплавленном воске
Обо всем об этом тоже говорится в тетрадке, но мы не будем спешить переворачивать страницу и постараемся остановить тот миг, пока еще не исчезло, не рассеялось, не кануло в вечность, и сам дедушка, расхаживающий по крыльцу своего дома, был похож на эпос, былину, родовую сагу. Постараемся — а ну как получится, а ну как повезет — и, засунув руку в дупло, зачерпнем пригоршню душистого, тягучего, клейкого меда!
И вот мы читаем в заветной тетради, как дедушка впервые встретил бабушку, которая понуро сидела на передке телеги, грохотавшей колесами по замерзшей — была ранняя осень, но с утра подморозило — проселочной дороге. Дедушка же сидел на задках другой телеги, тоже вовсю грохотавшей и подскакивавшей на колдобинах, и поскольку телега дедушки была нагружена не доверху, то и мчалась она быстрее. А тут еще и его папаша, державший вожжи, гикнул, свистнул, весело прищелкнул языком: «Ннннн-но, касатики залетные!» — и уж, конечно, лошади понеслись, и вторая телега на повороте обогнала первую, и дедушка со своих задков увидел бабушку, сидевшую на передке. Судя по записям, сделанным наспех на страницах тетради, бабушка была в новом платке, высоких зашнурованных ботинках и длинной юбке с кружевными оборками. А дедушка — в новом картузе, из-под которого выбивался рыжеватый чуб, подпоясанной ремешком алой косоворотке и заправленных в сапоги брюках. Ни дать ни взять — кавалер с картинки. Да и бабушка (хоть и не персиянка в прозрачных шальварах) — красавица хоть куда.
И вот он ее увидел. Увидел и запомнил на всю жизнь, и поскольку в любом эпосе всегда участвует судьба, то и дедушке с бабушкой суждено было встретиться на ярмарке, куда они оба и ехали продать поросят, гусей и прочую живность, а на вырученные деньги обзавестись кое-какой хозяйственной утварью — хомутами, подпругами, седлами, дышлами, — купить сластей и подарков для всей семьи. Ну и, как водится, обзавелись, купили — выполнили все просьбы, наказы и поручения. И по этому случаю, их отцы заглянули в трактир, чтобы пропустить по стаканчику рябиновой, по стаканчику лимонной, по стаканчику анисовой и закусить насаженным на вилку скользким соленым грибком, ломтиком балыка с лимоном, куском холодного поросенка с розовым хреном, а затем основательно пообедать стерляжьей ухой, расстегаем, гурьевской кашей и жареными мозгами. Сами же они, посидев для приличия с батюшкой и отведав немного закусок, отправились гулять по ярмарке. И каждый независимо от другого купил себе печатный, покрытый белой сахарной глазурью, с медовым привкусом тульский пряник (первое совпадение). И они оба долго смотрели на привязанного к цепи медведя, кувыркавшегося на потеху публике (второе совпадение). А затем нарумяненный зазывала на длинных ходулях увлек их под шатер бродячего цирка (третье совпадение). И вот тут-то они оказались рядом, на одной скамье, — разумеется, сразу же узнали друг друга (узнали, потому что запомнили) и, сличив два одинаковых пряника в своих руках, поняли, что проживут вместе целую жизнь.
Так говорится в тетрадке, доставшейся мне по наследству от дедушки и словно бы сохранившей отсветы его жизни — едва мерцающие, будто фитилек свечи в расплавленном воске. Да, другого дедушки давно уже нет на свете, и только фитилек все никак не погаснет, мерцая в темноте прощальной голубой искоркой, и я бережно подношу ладонь, чтобы защитить ее от ветра. Прощальная искорка в моей ладони — прожитая жизнь дедушки, и я снова листаю страницы, снова вчитываюсь в полустертые записи и разбираю неразборчивые почерки.
Купель и гробик
Ну, что там еще, в этой тетрадке?
И вот мне встречается рассказ о том, как дедушка и бабушка крестили первого ребенка — моего будущего отца, и молодой длиннорукий священник с редкой бородкой и румяным нежным лицом окунал его в купель, осенял крестом и читал над ним молитвы. И перед алтарем сухо потрескивали свечи, тускло сияли лампады, светлый лик Богородицы таинственно проступал на потемневших досках икон, вставленных в золоченые оклады, и нечто невыразимо церковное невидимым движением обозначалось в воздухе, будто бы выдавая присутствие того, что скрывалось под таинственным словом — Бог. После купели ребенка завернули в пеленку и укутали одеяльцем, и мать прижала его к груди и поцеловала в лоб. И ребенок сначала заплакал, а потом успокоился, затих и присмирел, словно и его коснулось невидимое движение воздуха, отозвавшееся в душе чем-то знакомым, узнанным еще до рождения.
Укутанного в одеяльце, его унесли домой. И конечно же на крестины был накрыт стол, и выставлено угощение, и приглашены гости со всей деревни. И молодой длиннорукий священник усажен во главе стола, и налито вино, и подняты рюмки, и произнесены подобающие случаю здравицы — одним словом, как это и бывает в жизни, еще не потерявшей того первозданного, былинного, эпического, что обрывается с руки тяжелыми медовыми каплями. Не потерявшей, не утратившей — потому и вино пьянит, и рюмки сталкиваются со звоном, и дедушка распахивает гармонь, роняя чуб на перламутровые пуговки клавишей, и голоса подхватывают: «Когда б имел златые горы…» — и, кажется, что сбудутся все здравицы, все посулы и все пожелания и собравшихся за столом ожидают в жизни покой и безоблачное счастье. Счастье, покой и достаток, добавлено в тетрадочке, где встречаются и другие рассказы — о том, как у дедушки с бабушкой родился второй ребенок и умер третий, о том, как первого отправили в школу, а родившийся к тому времени четвертый заменил третьего. Словом, как это и бывает, как это и случается в жизни: рождение, смерть, рождение, крестильная купель на церковной скамье и опущенный в могилу гробик.
Тускнеет эмаль
И что там еще в тетрадке?
Можно было бы рассказать и о том, как звенели бубенцы под дугой и скрипели полозья санок по первой пороше, как бегали к реке смотреть на тронувшийся по весне лед и ломали черемуху в глубоком лесном овраге. Как бродили с ружьем по осеннему, пламенеющему багрянцем лесу, как поднимали уток в камышах, как сидели с удочкой на берегу тихого речного затона. Но стоит ли рассказывать, если на волшебном зеркале жизни постепенно тускнеет эмаль и оно превращается в прозрачное стекло, в котором не возникает никаких отражений! Совершенно никаких, знаете ли, — одна только холодноватая пустота перед глазами и унылый однообразный звук в ушах, как, будто по стеклу упрямо скребут ногтем или упорно, с нажимом проводят пальцем…
Глава шестая
НЕ В КОМНАТЕ ЖЕ ЕМУ УМИРАТЬ!
Коридорчик
Через несколько лет после смерти другой бабушки умер от рака и другой дедушка. Но умер он вовсе не у нас дома и даже не в своем подвале, куда он вскоре вернулся, стосковавшись по насиженному углу, по большой железной кровати с никелированными шариками, по сонно тикающим ходикам и подслеповатым окнам на уровне ног. В день возвращения мы заранее заказали такси. Для пятидесятых годов это целое событие — заказать такси, — такое же, как купленный в Елисеевском магазине бисквитный торт с розочками, в картонной коробке, перевязанной алой лентой и измазанной изнутри (открыв крышку, можно незаметно слизнуть) кремом. Или откупоренная к празднику бутылка шампанского с обклеенным серебристой фольгой горлышком и проволочной рубашкой, смиряющей шумную пробку.
Событие, целое событие, но мы — заказали, стараясь тем самым обозначить свою заботу о дедушке и, втайне рассчитывая, что и он сумеет оценить оказанное ему внимание и проявит ответную благодарность. Благодарность, заключающуюся в словах: «Ну что вы… спасибо… как я тронут… как я рад!» Но, к нашему удивлению, дедушка не только не произнес подобных слов, но наотрез отказался сесть в такси, взял свой чемодан и отправился на троллейбусную остановку. Там мы и простились: дедушка запретил садиться с ним в троллейбус и провожать до дома. Мы лишь помахали ему рукой, а он хмуро кивнул, стесняясь на глазах всего троллейбуса махать нам в ответ. Наверное, и сесть в такси он так же постеснялся, как затем постеснялся умереть в комнате дочери, а умер в совсем ином месте, название которому — коридорчик.
Коридорчик не потому, что сам по себе он был таким уж маленьким и узким, а потому, что он весь был заставлен шкафами, комодами, пыльными зеркалами и прочей старой мебелью, которую в конце пятидесятых годов — вот мы и снова заговорили о моих пятидесятых! — начали лихорадочно менять на новую. Новую мебель хозяева ставили в комнаты, а старую выносили в коридор: вот и получалось, что от коридора оставался лишь утесненный, зажатый между громадами пыльных шкафов, комодов и зеркал коридорчик с узким — в несколько локтей — проходом. В таком коридорчике и умирал от рака другой дедушка, которого после нас забрала к себе его старшая дочь, приходившаяся моему отцу родной сестрой, а мне — тетей Валей.
