Хаймито Додерер - Избранное
Он побрился, принял душ и натянул на свои длинные ноги свежеотглаженные серые брюки. Он был уже совсем готов, как вдруг его охватило острое нежелание спускаться вниз к завтраку и смотреть, как другие пьют чай или разбивают ложечкой яйца всмятку. Он позвонил и заказал завтрак в номер.
На подносе лежала еще и почта, так, словно письма только что прибыли. На самом же деле портье вчера просто позабыл вынуть их из ящика и вручить приезжим, а Хвостику, такому же сонному, как и Дональд, в голову не пришло спросить про письма. А вот доктор Харбах, дойдя до двери своего номера, еще раз спустился вниз и потому получил волнующее письмо от невесты из Будапешта в первый же вечер своего прибытия в Загреб.
На первом конверте Дональд узнал почерк своего отца. На другом — адрес был напечатан на машинке. И здесь тоже отправитель не был обозначен, что тогда, заметим вскользь, вообще было не так принято, как в наши дни, после разгула цензуры. Только англичане остались верны старой традиции и до сих пор не пишут на конверте, кто отправитель.
Роберт писал о всякой всячине, прежде всего выражал радость по поводу столь многочисленных сделок, заключенных во время путешествия. Дальше, privatim [33], намекнул, что ему известно о «кое-каких приключениях» Дональда в Будапеште. Гольвицер, мол, тоже об этом упоминал.
Гольвицер тоже. А кто же до него? Что эта история достигла Бухареста, нам уже известно, а потому и ее дальнейший путь до венской Фихтнергассе не вызывает удивления. Но тут, без сомнения, надо учитывать и прямую линию Будапешт — Вена, и мы не ошибемся, если исходным ее пунктом сочтем господина инженера Радингера, промежуточной станцией — госпожу Генриетту Фрелингер и в конце концов дойдем до Моники Бахлер.
Более непосредственно затрагивал Дональда отеческий или, если хотите, братский совет: подумать о женитьбе, о создании семьи и домашнего очага.
Далее говорилось, что он, Роберт, и сам намерен жениться второй раз, к сему было приложено извещение о его помолвке с фройляйн Моникой Бахлер и предстоящей свадьбе в скором времени.
Тут Дональд холодной рукой схватил второе письмо, лежавшее на подносе, сильно рванул конверт и обнаружил в нем машинописные строки, внизу подписанные буквой «М», в которых среди прочего (с известной осторожностью) говорилось: «…можешь быть уверен, что я никогда не стану между тобой и твоим отцом. Останемся навсегда друзьями!»
* * *Зной был темным, как сталь. Пребывание в Загребе оказалось кратким. Один раз они встретились в кафе со своими деловыми партнерами. Дональд молчал, как и положено пресс-папье. Ему казалось, что это кафе перенесено сюда с парохода «Кобра» и здешний обер-кельнер очень напоминал Костацкого. Но тогда еще все обстояло куда лучше. Дональд сейчас был на распутье и знал это. Поворот прямого или окольного пути в Слуни уже не маячил перед его мысленным взором, он потерял его из виду. Один раз у него явилась потребность поговорить с пасторшей Крулов. Но она исчезла, как его трубка в Бейруте.
Поездка в Слунь, которая тогда уже частично принадлежала расположенному на побережье комитату Модрус-Фиуме, а не относилась больше к хорватско-словенской пограничной области, была довольно продолжительной, последнюю часть пути пришлось одолевать в нанятом тут экипаже, чтобы не тесниться в громоздкой почтовой карете, о которой, правда, ввиду большого багажа наших троих путешественников нечего было и думать. В Стурлице они переночевали, и даже совсем неплохо. В старинной гостинице на ночных столиках стояли выточенные из дерева канделябры на такой широкой подставке, что она занимала почти весь столик и нашим путешественникам, чтобы положить часы и бумажник, пришлось выдвинуть маленький ящик. Дональд вложил туда и три оставшиеся у него трубки и кисет, отделанный кожей. Доктора Харбаха эта часть пути просто привела в восторг. От Стурлица они добрались до долины в верховьях Кораны и поехали вниз по течению реки, почти до того места, где слева Слуньчица переходит в гигантские водопады. Нашим путешественникам посоветовали заночевать на старинном постоялом дворе у реки. Так они и сделали. Здесь все оказалось не менее добротным, чем в Стурлице, только канделябры были поменьше. Отсюда поездка в Дьёр из Будапешта в похожем на катафалк автомобиле представлялась чуть ли не вершиной технического прогресса.
В Слуни их ждали только на другой день к вечеру. Харбах и Хвостик намеревались как следует отоспаться, а потом пойти погулять. Для старичка (так казалось Харбаху) последний отрезок пути, должно быть, был достаточно утомительным. Дональд тоже с удовольствием поспал бы подольше, но начиная с Будапешта он просыпался утром все раньше и раньше. Поэтому он решил позавтракать один и посвятить утро прогулке и осмотру окрестностей.
Поужинали они на террасе при свечах, глубоко внизу бежала река. Хозяин утверждал, что отсюда уже можно слышать шум водопадов. Так оно и было, по крайней мере когда все молчали. Словно роющий что-то, глубокий звук доносился как бы из-под земли. После ужина они еще пили местное красное вино. Доктор Харбах оживленно обсуждал с Хвостиком праздник в Мошоне, степенный крестьянский чардаш и Венгрию вообще. Оба одновременно подумали о том, что же такое могло произойти в Будапеште с Дональдом, да, они даже охотно спровоцировали бы его, чтобы он им хоть что-то рассказал. Но ничего у них не вышло. Он и в личной жизни превратился в пресс-папье и сидел теперь так, будто не меньше полуметра отделяло его от мундштука его трубки, которую он молча держал в зубах, стараясь, чтобы она торчала совсем прямо.
* * *С момента своего приезда в Ванице Зденко почти все время был предоставлен самому себе. Ему то и дело мерещилось, что у него кружится голова. Например, утром, когда старый лакей подавал завтрак в столовой, где на одном конце длиннющего, сверкающего, как зеркало, дубового стола для него поставили прибор. Просторная столовая не была темной, ее высокие сводчатые окна выходили на террасу. Но терраса была так залита солнцем, что Зденко казалось, будто в столовой он сидит в темноте. Тетка не появлялась. Лакей на вопросы Зденко отвечал:
— Их милость не совсем здоровы.
Зденко уловил промелькнувший на его бритом лице отблеск иронии. Тетка Ада вовсю наверстывала то, чему в Вене, вероятно, препятствовали врачи или по крайней мере пытались препятствовать.
Ванице было поместье в девятьсот югеров [34], с лесом и охотничьими угодьями. Госпожа фон Вукович, с ее переизбытком практической сметки, казалось, одна заправляла всеми делами, в действительности же из-за своего пьянства она всецело доверилась управляющему Брличу. Ибо чем чаще и упорнее она здесь разгуливала (в сапогах — это мы подозревали еще в Вене), тем чаще и упорнее возвращались мучившие ее пустоты, которые всякий раз до краев заполнялись спиртным, и, кстати сказать, через весьма короткие промежутки. Утром она еще распоряжалась на постройке нового свинарника, а в полдень, уже нализавшись, с хрюканьем валилась на диван. В таких условиях бесперебойная деятельность немыслима. Вероятно, на нее часто нападали приступы глубочайшего недовольства, и тогда она напивалась. Но разве не можем мы от всего сердца ее понять? Счастье ее было в том, что весьма дельный Брлич был к тому же человеком честным, набожным и усердным. Госпожа Вукович взяла его сиротой из нищей крестьянской семьи, послала учиться, он даже окончил Высшую сельскохозяйственную школу, и сделала своим управляющим. Сразу видно: совсем неплохая женщина. Но для Брлича она была чем-то гораздо большим, абсолютно высшим существом. И эта доверенная ему собственность его благодетельницы стала для управляющего своего рода ракой, при которой он состоял. Он готов был для своей госпожи гнуть спину день и ночь, но в этом не возникало необходимости, рабочей силы в его распоряжении было предостаточно. К тому же Брлич был гениальным организатором и, как никто другой, умел каждого поставить на подходящее ему место. Ванице превратилось в образцовое поместье, Ада — в тетку, от которой ждут наследства. Старый лакей, по фамилии Попович, в свою очередь и на свой лад тоже приближенный человек, все-таки считал Брлича величайшим идиотом, который ему когда-либо встречался. Для нас, впрочем, примечательным является то обстоятельство, что управляющий был в известной мере похож на Мюнстерера (который находился совсем недалеко отсюда в качестве начальника венгерского королевского почтового ведомства), пасынка стремительно выброшенной на странице 107 консьержки Веверка. На, так сказать, примитивном уровне. Лицо его словно распадалось на кусочки. Но никогда оно не обрело слитности, единства, успокоения. Он был постыдно уродлив еще ребенком, когда его зацапала госпожа фон Вукович. Что тоже говорит в пользу тетки Ады.
