Летние истории - Каваками Миэко
Уже давно наступила ночь, а я все еще лежала без сна на футоне. На меня накатывали волны то сожаления, то тоски, то потерянности, то снова сожаления. Но сна не было ни в одном глазу. Ноги и руки отяжелели, в голове по-прежнему клубился туман, но чем дальше, тем больше меня охватывало возбуждение. Казалось, будто все сосуды и нервы, которые связывали глазные яблоки с мозгом, разом расширились, засвечивая сознание. Несколько раз, когда я вставала с футона, чтобы сходить в туалет, мне вдруг начинало казаться, что за входной дверью кто-то есть. А вдруг, если сейчас распахнуть дверь, то окажется, что за ней стоит Сэнгава, думала я. Один раз я даже открыла ее. Но Сэнгавы там, естественно, не было.
Лежа в темноте с открытыми глазами, я видела, как оживают мои фантазии. Возможно, я все-таки проваливалась в дрему, не знаю, но место, в котором я находилась, принадлежало не сну, а воображению. Ресторан с высокими потолками, стол передо мной, накрытый белой скатертью, пуст — ни еды, ни напитков. Рядом сидит Сэнгава. «Ну зачем вот так умирать, ничего даже не сказав?» — взываю я к ней, уже не понимая, чего мне больше хочется: заплакать или рассердиться. «Вы меня поймите, Нацуко, иначе было никак», — отвечает она со своей вечной растерянной улыбкой и смотрит на меня сочувственно. Глаза сидящей напротив нас Юсы опухли от слез. Но Сэнгава ее как будто не видит, и Юса, хоть и находится с нами за одним столиком, все это время рыдает в одиночестве. Рядом с ней Юрико Дзэн с Курой на руках и Риэ, которая серебристыми ножничками с ландышами вырезает из белоснежного листка бумаги изящный цветок. Юса никого из нас не замечает, но Юрико Дзэн гладит ее по спине и шепчет: «Бедняжка», как бы не обращаясь ни к кому конкретно, тихонько, себе под нос. «Может, и так», — улыбается Сэнгава. «Но теперь ей уже не больно», — говорит Юрико Дзэн. Одной рукой придерживая Куру, другой она продолжает гладить плечи Юсы, которые сотрясаются от рыданий.
В этот момент я вдруг снова ощутила чье-то присутствие, на этот раз на кухне, и встала с футона, чтобы проверить. В голове жужжало, словно в мозгу искрили электрические разряды. Если то, что мы видим, есть результат взаимодействия реальности с нашим разумом, то мне в моем взвинченном состоянии могло запросто примерещиться что угодно. Мне казалось, я вот-вот увижу что-то, что обычно скрыто от глаз, что принято считать несуществующим. Раньше со мной такого не бывало. После смерти мамы и бабушки Коми бессонными ночами меня еще долго посещало ощущение, что в квартире кто-то есть. Снова и снова я оглядывала комнату, открывала двери, но никогда не видела там ни бабушку Коми, ни маму. Да, точно. С тех пор как они умерли, я ни разу их не видела. Они ни разу меня не посетили. Это казалось чем-то ужасно неправильным, чудовищно несправедливым. Из-за такой ерунды, как смерть, я уже больше двадцати лет не могу ни увидеться с бабушкой Коми и с мамой, ни поговорить с ними. Вдруг захотелось закричать во весь голос. Из-за такой ерунды, как смерть! Прислонившись к холодильнику, я вглядывалась в угол комнаты. Там ничего не было: ни движения, ни звука.
Я подумала об Айдзаве. Интересно, чем он сейчас занят? Может быть, ожидает ночных вызовов в клинике? Как-то он рассказывал, что врачи, выезжая по ночному вызову, чаще всего находят пациентов уже мертвыми. «Из-за какой-то ерунды, из-за смерти с человеком больше нельзя даже поговорить, он берет и исчезает… вам не кажется, что это неправильно?» — хотелось спросить у Айдзавы. Хотелось рассказать ему, что я не знаю, как относилась ко мне Сэнгава, но мне она была очень дорога, а теперь она умерла. Хм… дорога? Действительно ли я настолько ценила Сэнгаву? Я почувствовала, как внутри заворочался страх. Ценила ли я ее на самом деле? Если совсем честно? Что это вообще значит — ценить человека? Я не понимала. Не понимала. Что, что это значит, хотела я спросить у Айдзавы.
Вот бы Айдзава оказался сейчас рядом. От этой мысли на глаза наворачивались слезы. Но это были пустые терзания. Эмоциональный тупик. Я сама сказала ему, что больше не собираюсь с ним встречаться, и с тех пор он не предпринимал никаких попыток со мной связаться. К тому же в середине июля я заметила его возле станции, и он был там с Юрико Дзэн. Я увидела их в окне «Старбакса» и поспешно ушла. Айдзава говорил, что хочет со мной видеться, что ему тяжело без наших встреч, но наверняка это было временное помутнение разума, что-то мимолетное, а потом он понял, что должен и хочет быть именно с Юрико Дзэн. Айдзава, вероятно, жив — но если я больше никогда не смогу с ним встретиться, никогда не смогу его увидеть, то что в таком случае означает для меня это «жив»?
И тут я вдруг подумала: может, на самом деле я смогла бы заняться сексом с Айдзавой? Сердце забилось чаще, щеки запылали. Неужели я до сих пор к этому неспособна?
Что, если такой проблемы больше нет? Стоя на кухне в кромешной темноте, я стянула шорты до середины бедер и сунула руку в трусы. Провела ею по промежности. Там было мягко, была щель, и, если приложить усилие, пальцы, кажется, могли бы проникнуть глубже. Складка и бугорок. Только и всего. Сколько я ни пыталась нажимать на них и поглаживать пальцами, ничего не происходило. В районе промежности ощущалось влажное тепло, но объяснялось оно, скорее всего, жарой и духотой.
Не меняя позы, я задумалась о сексе. Что значит быть неспособной или, наоборот, способной к нему? На физическом уровне вроде бы никаких препятствий нет: я взрослая женщина и с половыми органами у меня все в порядке. Значит, я могу им заниматься? Нет, подумала я. Мои половые органы, в существовании которых я только что убедилась, не предназначены для таких вещей. Они не для секса. Эта мысль отчетливо сложилась в мозгу. Гениталии были у меня и в детстве, пусть другого размера и немного другой формы. Тогда я ими не пользовалась, и это было нормально. Что же странного в том, что я не делаю этого сейчас? Что тут такого уж неестественного?
Да и вообще, как одно соотносится с другим? Почему нежные чувства к человеку обязательно должны быть связаны с определенными частями тела? Я всего лишь хочу встретиться с Айдзавой и поговорить о важном, хочу быть с ним рядом, хочу общаться. Но что-то мне подсказывает, что раз у меня есть такие желания, то придется задуматься и о сексе. Почему мои мысли крутятся вокруг него, хотя Айдзава ни на что подобное даже не намекал? И почему эти мысли пришли ко мне в ночь после известия о смерти Сэнгавы?
Это же хорошо, говорит мне Юрико Дзэн. Сэнгаве больше не больно. А вам… Вам хотя бы удалось избежать непоправимой ошибки. Вы сохранили в себе нечто от ребенка, и это замечательно, разве нет? Детское тело. Ту часть вас, которая остается мягкой, неопределенной, у которой еще нет никакого предназначения. Она просто есть, такая же мягкая, как раньше. Юрико Дзэн. Маленькая Юрико Дзэн. На еще совсем маленьком носике и щечках чуть брезжит галактика. Крепко зажмурившись, я замотала головой в темноте.
— Привет, Нацу! Давно не созванивались!
Голос Мидорико, которого я и правда уже давно не слышала, был таким жизнерадостным, что я невольно улыбнулась.
— Ох, тут такая жарища… Ты меня слушаешь? Нацу!
— Прости! Конечно, слушаю, — извинилась я. — В Осаке вроде вообще кошмар, да?
— Да, жесть! Дышать страшно. Кажется, что воздух высосет из тебя всю влагу, — весело сообщила Мидорико. — Мы тут уже все как вяленые рыбки!
— Отличное сравнение… У нас в Токио то же самое. Чем сейчас занимаешься? Все время на подработке?
— Ага. Но нашему заведению скоро крышка.
— Это почему?
— Там хорьки завелись, — простонала Мидорико. — Хорьки!..
— В твоем ресторане? — удивилась я. — В ресторан пробрались хорьки?
— Не просто пробрались, они его захватили. Это дурдом! Полный дурдом! Наш ресторан находится на первом этаже развалюхи, которой больше тридцати лет. Поначалу все держалось, но с конца весны посыпалось на глазах. Пришлось делать серьезный ремонт — менять электрику, водопровод и так далее. Ну вот, ремонт начался. Во всем здании.
