Авраам Иехошуа - Господин Мани

— Мой господин и учитель. Хахам Шабтай… Господин и учитель… Ваша честь… Хахам Хадайя… Мой господин и учитель… Шабтай Хананья. Хананья Шабтай… Господин и учитель… Неужели?

— Люди стали прибывать, и его обступили со всех сторон. Слух пронесся от ворот до ворот, через всю широкую безлюдную площадь, от золотого купола до серебряного. Из-за колонн появлялись все новые и новые охранники с заспанными лицами; они подходили поближе, наклонялись, вглядывались ему в глаза, чтобы увидеть в них картины тех мук, которые он хотел обрушить на их головы, а сейчас готов принять их на себя и даже умоляет об этом, чтобы показать, как он пробуждается и постигает свою истинную сущность. Хотя охранники понимают, что душа, оболочка которой распростерта перед ними на снегу, — душа больная, тем не менее они, как свойственно людям невежественным, не верят ее страданиям; им кажется, что она наслаждается собой и картинами, которые она себе рисует, и они тоже хотят насладиться ее утехами: они начинают издеваться над ним, катают по снегу, мелькает нож, переходящий из рук в руки. Я же, мой господин и учитель, еще не вошел в ворота, я смотрел издалека, слышал колокольчики какого-то заблудшего стада, обреченно ожидая, пока свершится то, что должно свершиться этой ночью, и на востоке забрезжит рассвет. Тогда я приближусь к нему, средоточию ужаса и скорби, как шохет, сделавший свое дело, ибо я был уверен, что семя свое он уже заронил…

— Вас не слышно, мой господин и учитель. Вас совсем не слышно. Неужели вас уже нет?!

— Подождите, я тоже хочу вместе с вами, ха-хам Хананья… Только ответьте… Ради Бога, дайте ответ…

— Кивните…

— Я же умею понимать вас без слов… Пожалуйста…

— Наложить на себя руки? Да… Нет…

Аврахам Мани не получил ответа на свой вопрос. Не удалось ему и истолковать в ту или иную сторону какое-либо случайное движение раввина Хадайи, потому что, как бы он ни был увлечен своей исповедью, он не мог не заметить то, что было так явно: начиная с какого-то момента раввин Шабтай Хадайя, приговора которого Мани ждал, уже не мог вынести его — он отошел в мир иной. Когда именно отлетела душа раввина, Аврахам Мани не мог сказать, хотя на протяжении многих лет, прошедших после этого, восстанавливал в памяти тот разговор, пытался проследить его шаг за шагом и даже воспроизводил в лицах, исполняя и свою роль и роль учителя, — все для того, чтобы определить точный момент кончины, но в какую минуту наступила смерть, ему установить так и не удалось. При этом он хорошо помнил все свои отчаянные, самые невероятные, но настойчивые попытки возвратить учителя к жизни, попытки, предпринимаемые под непрекращающийся гневный стук в дверь, которая была в конце концов выломана.

Когда на всех парах примчался местный врач и смерть была установлена официально, среди евреев, собравшихся на постоялом дворе, поднялся сдержанный ропот. Хотя на близость и неминуемость смерти указывало многое, те, кто ухаживал за раввином, и в первую очередь донна Флора, положили на уход за больным уже сорок дней и почему-то настроились, что так будет длиться долгие годы. Пальцем, конечно, указывали в сторону Аврахама Мани — кто говорил прямо, кто лишь многозначительно посматривал, намекая на то, что его назойливость, бурные излияния, слезы наверняка взволновали престарелого раввина и приблизили час его смерти. Но эти обвинения, казалось, вовсе не тревожили Аврахама Мани, он был погружен в собственные безрадостные мысли, главное — ему не давал покоя вопрос, наложить ли на себя руки и не будет ли он лишен за это места в мире ином.

На похоронах и в дни траура Аврахам Мани был несомненно центральной фигурой. Не являясь родственником усопшего, он тем не менее надорвал на себе одежду и у могилы прочел каддиш — громким голосом и с большой торжественностью. В дни траура он сидел на подушке возле донны Флоры, как близкий родственник, и принимал соболезнования, в частности, от высокопоставленных чиновников и священнослужителей и от турецких влиятельных лиц, специально по этому случаю приехавших из Салоник и Стамбула. Поскольку он был единственным человеком, знавшим покойного со времен войны Наполеона в России, то задавал тон в разговорах, рассказывая разные истории и забавные случаи из жизни хахама.

По прошествии месяца со дня смерти раввина Хадайи, когда донна Флора начала складывать вещи, Аврахам Мани хотел сделать ей предложение — чтобы "выполнить истинную волю хахама" — так он хотел представить это ей — или чтобы смыть наконец с себя пятно давней обиды, когда она отказала ему. Однако в конце концов он даже не осмелился сделать ей малейший намек, поскольку донна Флора держалась от него на расстоянии и проявляла холодность, остужавшую его пыл. Опасаясь, что Аврахам Мани последует за ней в Стамбул, она решила изменить направление и из Афин отправилась в Иерусалим, повидать племянницу и ее ребенка, о котором так трогательно рассказывал ей Аврахам Мани.

В Эрец-Исраэль вслед за ней Аврахам Мани не поехал, поскольку боялся, что его альковный секрет выйдет наружу и он попадет в Иерусалиме в крайне неприятное положение. Хотя его совсем не тянуло домой, он вернулся в Салоники, где жили его дочь, зять и двое внуков. Вопрос о том, должен ли он наложить на себя руки, не давал; ему покоя, и он обдумывал разные способы самоубийства. Он продолжал соблюдать траур, часто ходил в синагоги, где все могли видеть, что он скорбит по покойнику. Он испытывал внутреннюю потребность подниматься на амвон, когда открывали шкаф со свитками Торы по субботам или после чтения глав из книг Пророков, хлопать рукой по молитвеннику, давая команду молящимся встать, уговаривать хаззанов прочитать по хахаму Хадайе полную заупокойную молитву, которая читается только по самым заслуженным людям и начинается словами: "Но где премудрость обретается и где место разума? Блажен человек, который снискал мудрость, и тот, кто приобрел разум. Как много у Тебя благ, которые Ты хранишь для боящихся Тебя и которые Ты приготовил уповающим на Тебя…"

Но и эти проникновенные молитвы не приносили ему успокоения и не помогали избавиться от непрерывно донимающего его вопроса: должен ли он наложить на себя руки в наказание за совершенный грех или это лишь усугубит его вину. Все это не давало ему сидеть на одном месте, и он пустился в странствия, стремясь повторить путь, который проделал в свое время его учитель, и пытаясь "исчезнуть путем, который не привел к этому исчезновению". В 1853 году он добрался до Дамаска и оттуда отправил небольшое письмецо своему сыну-внуку, которому исполнилось к тому времени пять лет. В письме были стихи, сочиненные им самим, и разные тонкие намеки. Но и в Дамаске Аврахам Мани не задержался надолго. После Крымской кампании в том же 1853 году он отправился дальше, в Ирак и оказался примерно в тех краях, где родились его отец и дед. Последние сведения о нем, дошедшие до его дочери и зятя, поступили из маленького городка, который в древности был портом, но вследствие эрозии оказался в наше время далеко от моря. Аврахам Мани исполнял там обязанности раввина и хаззана. По-видимому, он умер все же собственной смертью то ли в 1860 году, отмеченном рождением Герцля, то ли в 1861-м, когда вспыхнула гражданская война в США. Было ему соответственно шестьдесят один год или шестьдесят два года.

Флора Молхо-Хадайя. Донна Флора была сражена смертью мужа. Ведь несмотря на то, что хахама разбил паралич и они застряли на каком-то постоялом дворе в Афинах, где терпели множество неудобств, она, у которой никогда не было детей, испытывала некое удовольствие, ухаживая за мужем, столь мудрым и столь беспомощным, превратившимся, по меткому выражению Аврахама Мани, в "престарелого младенца". Ворвавшись вместе со слугой-греком в комнату больного — после того, как они сломали дверь, — и застав Мани совершающим какой-то странный танец вокруг тела хахама, она не смогла сдержаться: огласила комнату криком, разрыдалась и набросилась с горькими упреками на Мани. Но сразу же взяла себя в руки и была как всегда сдержанна и величава на протяжении всех дней траура. Донна Флора соблюдала все правила приличия и по отношению к Мани и старалась ничем его не обидеть, боясь оскорбить таким образом память покойного. Но после окончания церемонии на кладбище по истечении месяца со дня смерти хахама она решила не иметь больше никаких дел с Аврахамом Мани, передумала возвращаться в Стамбул и отправилась в Эрец-Исраэль повидать племянницу и особенно ее маленького сына.

В Иерусалим, город, где она родилась, донна Флора приехала весной 1849 года после восемнадцатилетнего отсутствия и была встречена всеми своими знакомыми с почтением и любовью. Она остановилась в бывшем родительском доме и спала в своей бывшей детской. Маленький Моше называл ее "другая бабушка". Английский консул с супругой, которые недавно торжественно открыли новую церковь Крайст черч, сразу оценили по достоинству благородную донну, "тетю Иосефа", испытывали по отношению к ней особую симпатию и несмотря на то, что английского она практически не знала, даже пригласили на заседание Иерусалимского литературного общества, где обсуждалась в тот раз незадолго до этого вышедшая книга "Дэвид Копперфильд".