Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Ну-ну, думаю я, нажимая на газ, а почему, собственно, у доктора Фрая не должно быть женщины? Браво! Я приветствую это!
В «Родниках» вновь надеваю только те вещи, которые можно быстро снять (таможня, таможня!) и упаковываю свою дорожную сумку. Я беру с собой лишь немного белья (костюмы у меня есть в Эхтернахе), пару книг, туалетные принадлежности и «Дибука», подарок господина Лорда отцу. Ной знает эту пьесу и рассказал мне о Хассидиме, благочестивом еврее из Восточной Европы. Надо будет в дороге просмотреть «Дибука». Кажется, интересная вещь.
Три часа.
Пора в дорогу. Тедди Бенке написал мне, что надо вылететь не позже четырех (из опасения перед туманом). Я прощаюсь с Ноем и Вольфгангом, которые оба остаются в интернате, спускаюсь вниз и говорю «до свиданья» Рашиду и Ханзи. Чернокожего Али забрали еще вчера на «роллс-ройсе». Когда я стал прощаться, Рашид загрустил, но старается не показать виду. Он говорит, что через год-два тоже будет дома. Когда Рашид переходит на иранскую политику, его прерывает Ханзи, который настроен сегодня на удивление миролюбиво:
— Да забудь ты об этой политике! Мы проведем здесь несколько клевых деньков. Мне думается, что самый счастливый из ребят на много верст кругом — это я!
— Почему?
— Потому что мне не надо ехать домой! Мой отчим пытался забрать меня, но шеф прогнал его к чертям! О радостное, о благословенное Рождество, — говорит маленький калека и хлопает маленького принца по плечу. — У меня для тебя сюрприз, Рашид. Здесь остается несколько девочек. Когда стемнеет, мы пойдем к их вилле. Я тебе кое-что покажу. Не спрашивай, что именно — сам увидишь. Это будет моим рождественским подарком. Если они кое-где не закроют занавески…
— А ты порядочный скот, — говорю я.
— И к тому же такой молодой, — говорит Ханзи. — Бывай здоров, старик. Лети не спеша.
Когда я с сумкой в руках подхожу к своей машине, то вижу Джузеппе. Он стоит рядом с «ягуаром» и сияет.
— Чао, Оливер!
— Чему ты так радуешься, Джузеппе?
Он показывает мне письмо, которое страшно захватано и измято — так часто его Джузеппе читал.
— От моей мамы, yes? Написать, премьер-министр Фанфани, он давать перед Рождество большая… аменис… амнези…
— Амнистию.
— Да. Мама писать, папа есть шанс, его отпустить. Тогда он приехать работать в Германия. Потому в Неаполь нет работа, понял? Здесь много работа. Папа зарабатывать много денег. Может ко мне приехать. Счастливое Рождество, правда, Оливер?
Я трогаюсь с места и еду во Фридхайм. По дороге обгоняю двух людей, которые медленно, занятые своим разговором, шагают по снегу. Я сразу же узнаю их. Это доктор Фрай и мадемуазель Дюваль, наша новая учительница французского, которая чувствует себя в Германии такой несчастной. Я проезжаю мимо, но не приветствую их, стараясь им не мешать. Да и вряд ли бы я смог им помешать. Так увлечены они разговором. И, лишь выехав на главную улицу, припоминаю, что мадемуазель была обута не в свои старые, затрепанные туфли, а в новые черные меховые сапожки.
26
Аэропорт Франкфурт. Паспортный контроль. Новые чиновники, Новые лица. И тот же театр. Книга розыска. Многозначительные взгляды. Идиотский выпендреж.
Обычные пассажиры если и обыскиваются таможней, то только по прибытии в Германию, но не при отлете. Я не обычный пассажир. Я прохожу шмон, когда приезжаю и когда уезжаю.
Спасибо тебе, папа, спасибо!
— Ваш паспорт, пожалуйста!
Пожалуйста, так пожалуйста.
— Ваше имя и фамилия?
Улыбаться. Улыбаться. Не терять терпения. Коль вынес такое сто пятьдесят раз, то вынесешь и в сто пятьдесят первый!
— Оливер Мансфельд! Но не отец, а сын.
Однако все это бессмысленно. Один чиновник листает книгу розыска, другой загораживает мне дорогу.
За ограждениями на заснеженном летном поле я вижу нашу «Бонанзу», по бокам которой мой предок намалевал этакими скромными красными полуметровыми буковками МАНСФЕЛЬД. У машины стоит старина Тедди Бенке. На нем кожаная куртка, вельветовые брюки и пилотская фуражка. Выглядит он великолепно.
Сейчас, перед Рождеством, здесь оживление, за мной длинная очередь, поэтому сегодня все делается немного быстрее обычного. Но пройти таможню мне все равно придется. Ну и ладно! Ко всему еще я встречаю старого знакомого — маленького толстяка баварца, который устраивал мне здесь шмон в сентябре. Сейчас он снова занимается мной. Я даже помню, что его фамилия — Коппенхофер.
Он страшно рад, что я помню его фамилию. Как легко можно доставить человеку радость.
Я стою в той же самой кабине, что и в сентябре, когда через маленькое окошечко впервые увидел Верену, целовавшую Энрико Саббадини. Между тем Энрико получил отставку. Между тем Верену целую я. Братцы, как бежит время…
Пока господин Коппенхофер исследует мои туалетные принадлежности и рубашки, мысли мои обращаются к Геральдине. Сегодня до обеда я позвонил в больницу и пожелал ей всего самого наилучшего. Она едва могла говорить — настолько была взволнована. Я едва мог говорить, ибо не знал, что сказать.
Ей лучше. Еще до праздников ее перевезут на квартиру, которую сняла ее мать. Там она будет продолжать лежать. Гипс пока что снимать нельзя. Но я могу ее навещать.
— Я так рада этому! И ты тоже?
— Да, Геральдина.
— Мне нельзя много говорить. Но мне хотя бы посмотреть на тебя.
— Да, Геральдина.
— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Не говори сейчас ничего, чтобы не лгать. Но ты придешь меня проведать?
— Да, Геральдина.
— Сразу после Нового года?
— Да, Геральдина.
— Квартира, которую сняла моя мать, — на Кельстеррадштрассе. Номер 37. Запиши.
— Да, Геральдина.
— Квартира принадлежит фрау Беттнер. Предварительно позвони! Ты все записал?
Она называет еще и номер телефона.
— Да, Геральдина.
И так далее в том же духе. Я мог бы вместо себя включить магнитофонную запись.
Я ей послал цветы.
Можно ли ей много говорить или нет, но после Нового года мне надо идти к ней. И сказать, что все кончено. Мне очень жаль. Честно. Но я должен это сказать. Должен, должен, должен.
Как долго я еще могу…
Что?
А-а, это господин Коппенхофер обращается ко мне.
Он вновь извиняется, а затем просит меня раздеться, поясняя, что всего лишь выполняет свой долг, а я уверяю его, что абсолютно его понимаю. Каждый раз одно и то же…
27
«Бонанза» выруливает на взлетную полосу. Тедди одел ларингофон и слушает команды диспетчерской службы. Он запускает моторы на полные обороты и добросовестно, как и положено перед стартом, проверяет, как что работает.
Когда я вышел из таможни, он, сияя, захромал мне навстречу.
— Я так рад вас снова видеть, господин Оливер!
Какое у него светлое, порядочное лицо. Он взял у меня сумку, только что тщательно обследованную господином Коппенхофером, и тащит ее к самолету.
И вот мы взлетаем.
— O'kay, tower. This is Two-one-one-one-zero. Repeat: all clear. J'm taking off[143], — докладывает Тедди диспетчеру.
Я сижу за его спиной. Он выжимает обе педали газа. Машина начинает разбег, катится все быстрее и быстрее, отрывается от земли, поднимается в воздух и тут же входит в облака. Они очень низко висят над землей.
Еще какое-то время Тедди поддерживает связь с диспетчерской аэродрома, а затем ведет машину по компасу до следующей аэронавигационной точки, а я опускаю черную занавеску между нами, чтобы не слепить его, когда зажгу в кабине свет, поскольку сейчас, при облаках, в кабине темно. Неспокойный полет. Машина то и дело проваливается в воздушные ямы или начинает «плавать». Мы разговариваем через занавеску.
— Жаль, но подняться выше не могу, — говорит Тедди. — Над нами очень плотное движение.
— Со мной все в порядке.
— В баре коньяк и виски.
— Да, пожалуй, выпью чего-нибудь, — говорю я и открываю шкафчик из красного дерева, находящийся в кабине. В нем бутылки и стаканы в специальных зажимах. Есть даже маленький боченочек, полный кубиков льда. Вот какой утонченный человек мой отец, который хочет изгнать мою мать в сумасшедший дом, который живет под плетью тети Лиззи, который надул Федеративную Республику на 12,5 миллиона марок. Я наливаю себе выпить, снова занимаю место за спиной у Тедди и жду, когда он закончит говорить со следующим аэронавигационным пунктом. После чего тоже надеваю ларингофон.
— Тедди…
— Да?
Я не спрашиваю его, хочет ли он выпить, за штурвалом он никогда не пьет. Я спрашиваю его:
— Как дела в Люксембурге?
Его голос звучит из наушника:
— Я… я не хотел бы об этом говорить, господин Оливер.
— Тетя Лиззи — королева, так?
— Я в самом деле…
— А моя мать опять в санатории. Уже полтора месяца. Сколько ей еще там на сей раз оставаться?
