Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Помните, что вы говорите о моей матери!
— Разумеется, о ней, господин Мансфельд. Так вот: после одного из таких рецидивов она может впасть в такое состояние, которое относится уже не к нашей компетенции.
— Уже не к вашей компетенции?
— Мне кажется, вы не представляете всей тяжести заболевания. Если произойдет та катастрофа, о которой только что шла речь, я уже не смогу взять на себя ответственность за то, чтобы уважаемая госпожа оставалась здесь. Мне придется ее…
— Перевести в учреждение закрытого типа?
— Именно, господин Мансфельд. Не смотрите на меня так. Я же ведь сказал, что считаю эту возможность маловероятной! Ее можно и вовсе исключить, если пойти на то, чтобы оградить уважаемую госпожу от каких бы то ни было волнений внешнего мира, оставив ее у нас.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Вы имеете в виду: до самой смерти!
— Я имею в виду… Господин Мансфельд, с вами нельзя нормально разговаривать! Вы так агрессивны! Что с вами? Поглядите, как счастлива ваша мать, когда она одна со своими зверями.
— Особенно с галкой.
— Сожалею, но мое время ограниченно. Кстати, ваш отец подходит к этому разумно и полностью разделяет мою точку зрения. Всего хорошего.
И он разворачивается и уходит.
Там в здании клиники начинают петь песню: «Росточек розы нежной из корешка пробился…»
Это мне знакомо. Сейчас двери всех комнат распахнуты, сестры ходят по этажам, кладут на столы в комнатах пациентов еловые ветви и зажигают свечи.
«…как пели нам об этом старики…»
Мать поднимается. Каждому животному в отдельности желает спокойной ночи. Она радостно улыбается, словно маленький ребенок:
— Когда ты окончишь школу, Оливер, мы возьмем с собой всех зверей, вернемся в нашу виллу у Бетховенского парка и прекрасно заживем! Я же богатая женщина! Миллионерша! Только представь себе, Оливер! Когда ты вернешься из интерната, у нас с тобой будет все! Фабрики! Миллионы! А эту Лиззи посадят.
Фабрики? Миллионы? Бедная, бедная мама. У нее есть свой собственный счет в Люксембурге. Сколько на нем денег? Я не знаю. Время от времени она присылает мне деньги — например, для оплаты векселя. Но фабрики? Миллионы? На них наложила свои чистенькие лапки моя обожаемая тетя Лиззи — та, что командует моим папашей. Эта парочка знает, что творит. Бедная, бедная мама: напрасно я обидел профессора!
— Мама, пойми…
— Что еще? Все будет по закону! Я долго говорила об этом с господином доктором Валлингом.
— Кто такой?
Мать хихикает.
— Знаешь, когда я сюда приехала, мне не понравилась моя комната. Она была без балкона, и птицы…
— Понимаю.
— Но соседняя комната была с балконом. И вообще она была намного лучше и больше. В этой комнате жил господин доктор Валлинг. Адвокат. Великолепный человек! Представь себе: когда я приехала сюда, он как раз умирал.
— Умирал?
— Конечно, детка. В клинике умирает много людей. Они умирают в каждом нормальном доме. Почему тогда им не умирать и здесь? Добрые сестры, которые мне рассказали, что он при смерти, обещали мне: «Сразу, как только он умрет, вы получите его комнату!» — Мать снова хихикает. — Конечно, я каждое утро осведомлялась, умер ли он уже. Я не знала этого человека! Мне нужна была только его комната, так?
— Ну и что?
— Меня, конечно, каждое утро хотели обрадовать! «Его дела плохи, госпожа Мансфельд. У него высокая температура, госпожа Мансфельд. Он попросил позвать священника!» И так далее. Когда он… — Мать смеется —…когда он в четвертый раз потребовал священника, чтобы получить соборование, мне это показалось странным.
— Немудрено.
Она гладит оленя, который все еще стоит у кормушки. Я обнимаю ее за плечи и веду, поддерживая, чтобы она не упала от слабости, с ужасом осязая сквозь пальто исхудавшее, как скелет, тело.
— На следующий день комната все еще не освободилась. Я устраиваю скандал! Добрая сестра говорит: «Господин доктор Валлинг умер сегодня ночью, нам нужно там еще прибраться. — Мать поскальзывается, и я еле успеваю удержать ее. — И что же? Три часа спустя я слышу, как мертвый кашляет.
— Мертвый?
— Так называемый мертвый! Через стену! Он и до этого все время кашлял, понимаешь? Ну тут уж я устроила скандал! Да еще какой! Разве это не подло? Я спросила: «Как может доктор кашлять, если он умер? Вы что, меня сумасшедшей считаете? Думаете, мне можно наплести что угодно?» Господину профессору было страшно неудобно…
Мы подходим к клинике, в окнах которой горит множество огоньков.
— Скажи, Оливер, почему они все поют?
— Сегодня Рождество, мама.
— В этом году Рождество немного опоздало, правда?
— Нет, мама.
— Но обычно в это время были крокусы и фиалки…
— Ты хотела рассказать историю с доктором Валлингом. Чем все закончилось?
— Ох, да! Так вот, представь: день спустя — я как раз пила чай — раздается стук и ко мне входит незнакомый господин.
— Доктор Валлинг?
— Да, это был он. Обаятельнейший человек! Я должна вас познакомить! «Милостивая государыня, — сразу же обратился он ко мне, — я слышал о неприятностях, которые я вам вот уже некоторое время доставляю. Только не возражайте! Поскольку я не могу заранее сказать, когда я умру, и вообще произойдет ли это в ближайшем будущем, я настаиваю, чтобы мы сегодня же поменялись комнатами».
— И ты согласилась?
— Конечно! А ты бы — нет?
Матери тяжело подниматься по лестнице. У нее еще что-то с ногами. Перед нами лестница в парке. Я поднимаю мать и несу. Она легкая, как ребенок, и хихикает, как маленькая девочка.
Начинают звонить церковные колокола.
— И ты подумай только, господин доктор Валлинг выздоровел! Он совсем здоров! У нас, стариков… я имею в виду: у нас, людей старшего поколения… еще удивительные жизненные силы. Например, у доктора Валлинга и меня. Погляди на меня: разве я выгляжу хоть чуть-чуть старше, чем на сорок?
— Нет, мама.
— Он абсолютно одинок на этом свете, понимаешь? Умнейший человек, какого нечасто встретишь. Тебе надо с ним познакомиться, потому что… — Она запинается.
— Что?
— Только не смейся!
— Ну, что ты!
Мы подошли к дому.
Она шепчет:
— Я разведусь и выйду замуж за доктора Валлинга! Если он тебе понравится, конечно. А он тебе обязательно понравится! У него большое состояние. Мы будем по-настоящему богатыми людьми… Где те орехи, что еще остались?
— Вот.
Она выхватывает у меня пакетик и с жадностью разглядывает его. В какое-то мгновение она напоминает злую ведьму. Но потом снова ангельски улыбается.
— Спокойной ночи, Оливер. Завтра ты снова придешь?
— До завтра. Спокойной ночи, мама, — вяло говорю я, слушая колокольный звон и пение.
— Знаешь, милый, мне необходимо еще сегодня переговорить с доктором Валлингом. О помещении капитала. Он ждет меня.
Она прикасается губами к моей щеке, посылает мне своей бесплотной рукой еще один воздушный поцелуй и семенит прочь. Я вижу, как в холле с ней здоровается профессор, который затем выходит на улицу.
— А, господин Мансфельд. — Доктор оглаживает свою седую бороду розовыми пальцами, он в хорошем расположении духа, от его раздраженности не осталось и следа. — Ну, как выглядит ваша мама, разве не великолепно? Теперь-то вы наконец убедились, что она чувствует себя у нас хорошо?
Удрученный, я стою и отвечаю:
— Конечно, конечно. И прежде чем рисковать новым рецидивом…
— Правильно!
— Кроме того, у нее здесь есть доктор Валлинг.
— Кто?
— Адвокат! Она сейчас как раз направилась к нему. Она его явно очень высоко ценит.
— Мой бедный юный друг… Вот теперь-то вы окончательно можете убедиться, насколько я прав.
— Ничего не понимаю.
— Доктор Валлинг умер на следующий день после того, как к нам поступила ваша мама.
2
— Monsier Mansfeld?
— Oui.
— Un moment, s'il vous plait…[147]
Затем я слышу голос Верены:
— Милый! У меня опять есть возможность поговорить с тобой, хоть и совсем немного. Разве это не здорово?
Я лежу в своем гостиничном номере на кровати. В телефонной трубке треск и шорохи, влезают чужие разговоры. Восемь часов вечера.
— Очень здорово. Но каким образом…
— Нас пригласили в гости. Муж выехал пораньше, чтобы захватить еще одну супружескую пару, англичан. Они живут далеко и не ориентируются здесь. А ты что делаешь?
— Сижу у себя в гостинице.
— Что? Я не слышу.
— Сижу в гостинице.
— Ничего не понимаю! Алло… алло..! Оливер… Ты меня слышишь?
— Слышу нормально.
— Что? Что ты сказал? Ах, а я так радовалась…
— Мне так жаль, Верена. Клади трубку. Ничего не поделаешь.
— Может быть, ты хоть послушаешь, что я тебе скажу…
