Эрвин Штритматтер - Лавка

Я снова отброшен к губной гармошке, я играю песню об утренней заре, что сулит раннюю смерть, и песню о волнах, что в конце поглотят лодку вместе с рыбаком.

А в самом дальнем закутке Мельникова дома Густав продолжает трудиться над майской песней и своим энергичным треньканьем привлекает внимание среднего мельника. Тот, навострив уши, прослушивает весь дом и обнаруживает укрытие Густава. Распахнув дверь, он хватает мандолину за изящную шейку, мчится в дровяной сарай, бросает ее на деревянную колоду и рубит на мелкие части.

Густав приходит ко мне весь в слезах. Свои подозрения на мой счет он явно выкинул из головы. Я всегда бываю глубоко тронут, когда вижу, как плачет юноша или старик. До чего нестерпимой должна быть боль плачущего юноши, который уже загрубел и хочет казаться настоящим мужчиной, до чего нестерпимой боль старика, который знает жизнь! Вот-вот и я стану стариком. А научился ли я плакать про себя?

Густав показывает мне свои ладони. От работы с раскаленным стеклом и раздаточными вилами они покрылись сплошными мозолями из ороговелой кожи.

— Ты только погляди на мои руки, — всхлипывает Густав, — я своими руками заработал себе на мандолину.

Охотнее всего я потрепал бы Густава по голове, чтоб утешить, но такого рода нежности у нас в степи не приняты. Мы просто молча сидим друг подле дружки. Потом начинает свистеть скворец, и его свист звучит как сигнал.

— Он еще увидит, чего добился! — вдруг говорит Густав, подразумевая своего отца.

Густав заказывает по почте вторую мандолину. Я ее получаю. Кроме мандолины, в посылке лежит также хроматическая губная гармошка. Гармошка предназначена для меня, это плата за мою ассистентскую деятельность.

В комплект ко второй мандолине входит гораздо больше предметов, чем первый раз. Сама мандолина упрятана в футляр, к ней приложен ремень, на котором ее можно носить, и пестрые ленты, которым надлежит свисать с мандолинной шейки и развеваться на легком ветерке. Ленты расшиты цветочками и текстами. На одной, например, можно прочесть: Мой отец был случайный прохожий…

— Неверно это, — говорит Густав, — ну и лады…

На местном наречии «лады» означает «пусть так»…

В Босдом проникает все больше велосипедов. Прежде всего они позарез нужны тем шахтерам, которые живут за два-три села от шахты Феликс. Благодаря велосипедам шахтеры выгадывают лишний час жизни. Многие, вооружась лопатой, ищут этот выигранный час у себя в саду или в поле, копают — и не докапываются. Другие посвящают этот час, чтоб уж наверняка, питью пива в лавке у моей матери.

Потом желание обзавестись велосипедом просыпается и у женщин. Сперва у шахтерских жен, потом у бедняцких, и они тоже не один вечер проводят в поисках времени, которое должны были выиграть с помощью велосипеда, но освободиться раньше обычного так и не могут, дети по-прежнему изводят их своими капризами.

— Лисапеды пришли, потому как ихнее время пришло, — изречет дядя Филе десять лет спустя. Он, без сомнения, вычитал эту премудрость в какой-нибудь псевдонаучной статье. — Лисапеды, — говорит дядя Филе, — должны были свое отбегать, чтоб нам перейти к мотоциклам. — Ну совсем как мы нынче говорим: пушечные ядра были необходимы, чтобы мы смогли перейти от пушек к ракетам. Впрочем, нам развитие пошло на пользу: то время, которое помогли сэкономить машины и самолеты, не пропадает для нас впустую: мы используем его, чтобы с помощью особых аппаратов видеть на расстоянии, и мы видим, что война покамест происходит где-нибудь на Дальнем либо на Ближнем Востоке и что, следовательно, нам покамест незачем менять свой образ жизни, и мы узнаем, что множество искусственных спутников, которые бороздят мировое пространство, не только предсказывают, пойдет ли дождь, но и могут принести огромную пользу при ведении будущей войны и что снабженные фотоустановками ракеты наконец-то покажут нам, как выглядит Венера.

У записных ораторов есть излюбленные выражения, которые с необычайной скоростью расходятся по всему свету. Кому из нас не доводилось слышать об отягчающих обстоятельствах и о коренных проблемах? А недавно возникла новая мода — завершать свою речь словами: «благодарю за внимание». Ведь это что же получается? Выходит, они знают, что надоели нам, и благодарят за то, что мы дослушали до конца и не разбежались? Я хочу ввести аналогичную формулу для людей пишущих и извиниться за свое отступление: извините за внимание.

Женщины, которые ездят к матери за покупками на велосипеде, почти бесшумно плывут над землей, лишь их юбки да велосипедные спицы чуть слышно посвистывают; женщины нажимают ногой на тормоз, спрыгивают, прислоняют велосипед к стене как раз под общинным почтовым ящиком, и вот они уже стоят перед вами, а всего лишь пять минут назад были на другом конце села.

Удивительные приемы велосипедисток пробуждают в моей матери неясные мечты. Почему бы и ей не скользить над поверхностью земли — бесшумно, как ласточка перед грозой? Чем она хуже других? Разве она не собиралась в свое время стать канатной плясуньей? Для матери то, чем она собиралась стать, есть в глубине ее души совершившийся факт, может, она по-своему и права, когда предается подобным мечтам, только она забывает сделать прикидку на свои физические изменения, на свой вес, к примеру.

Время от времени у нас дома вспыхивают скандалы, возбудителем которых выступает отнюдь не мой дедушка. Поводом для скандалов служит то, что нынче принято называть изучением спроса. В субботу отец спрашивает у матери: сколько тебе надо булочек, сколько плюшек, сколько пирожных? А откуда матери это знать? Пожелания покупателей, как и все на свете, меняются от раза к разу: в одну субботу остаются нераспроданные булочки и плюшки, в другую их не хватает. Если залежатся пирожные, моя превосходная мать с ними справится, но булочки и плюшки черствеют, их приходится продавать за полцены, вот и готов семейный скандал, слово за слово, слово за слово, и вдруг мать заявляет, что с нее довольно, она хочет уйти навсегда. Она действительно уходит на ночь глядя, и все думают: ну, это она не всерьез, но мать не возвращается, мать решила поднатужиться, она ковыляет по сливовой аллее до выселков, где живут Цетчи, чтобы выплакаться на груди у тети Маги. Тетя Маги ее уговаривает, она хорошо знает отца, ей случалось с ним поспорить, когда они были детьми.

— Но потом мы завсегда мирились, — заверяет тетя Маги, — и вы помиритесь тоже.

— Мене любопытно, станет он мене искать или нет, — говорит мать, но проходит полночи, а отец ее не ищет, потому что он не знает, где она есть.

— Детей небось искупать забудут, — волнуется мать и просит дядю Эрнста запрячь Лысуху и отвезти ее домой. Второй раз она со своими мозолями такой конец не одолеет.

Упорно желая приобрести велосипед с освещением, с карбидной лампой, мать, возможно, представляет себе такие вот ситуации. Возможно, ей кажется, что, если она среди ночи покинет отца и уедет в Гродок к одной из своих кумпанок, это будет выглядеть гораздо эффектнее. Возможно, там она встретит больше понимания, когда будет жаловаться на отца. Тетя Маги, как ни крути, по-родственному пристрастна.

Знакомая писательница, одна из самых сильных женщин, которые встречались мне на моем веку, эдакая Мамаша Кураж, обратила мое внимание на силу слабых, и если хорошенько подумать, моя мать и принадлежала к числу этих сильных слабых: она провозгласила велосипед подарком ко дню рождения.

— Я ведь почти никогда ничего для себя не прошу, — говорит она, — вы уж скиньтесь и купите мне велосипед.

Первой выкладывает свою долю моя добросердечная бабусенька-полторусенька. За ней следует дедушка. Что ж остается моему отцу, кроме как одобрительно кивнуть, а кивок этот служит для матери своего рода разрешением запустить руку в кассу и добавить недостающую треть.

Материн велосипед попадает в Босдом не стараниями какого-нибудь велосипедиста. Тщательно запакованный, он приезжает в Босдом на дедушкиной телеге с брезентовым верхом. Дедушка, который любит беседовать с лошадьми или со встречными предметами, когда не сочиняет свои присказки, говорит велосипеду:

— Один конец мы тебе сберегли, стал быть, ты попадешь к хорошим людям.

Во время празднования велосипед с тонким никелированным рулем, с блестящей жестяной лампой, с пестрой защитной сеткой и лакированным кожухом для цепи стоит, прислонясь к праздничному столу, и важничает, все равно как год назад говорящая машина дяди Эрнста.

Месяц рождения моей матери — февраль — не самое подходящее время, чтобы учиться ездить на велосипеде. Для нее велосипед вроде лошади, на которой ей предстоит обучаться верховой езде.

— Мне надо к нему сперва попривыкнуть, — говорит она, и, когда воскресное утро выдается морозное и сухое, она достает его из чуланчика и два-три раза обводит вокруг голубятни. Велосипед не валит мою мать с ног, и она с гордым видом требует похвал.