Эрвин Штритматтер - Лавка

— Не будешь стараться, пойдешь с мешком за Мельничную гору, вон как те! — И мельник кивает в сторону шахтеров, идущих на смену.

А Густаву все едино. Душа Густава тяготеет к музыке. Он хочет обзавестись мандолиной. У его отца в платяном шкафу, на верхней полке, где лежит дедушкина церковная шляпа, стоят три ящика из-под сигар, полные денег.

— Вот эдакая прорва денег! Но поди скажи нашенскому, чтоб он купил мандолину! Да он небось и не знает, что это за штука такая.

Среднему мельнику трех ящиков мало. И он принимает решение возместить убытки, вызванные простоем мельницы, за счет, как теперь говорят, повышения производительности труда в пекарне. На своем черном мерине он развозит хлеб по окрестным деревням. Мерин у него длинноногий, задние ноги у него поражены шпатом, и, когда его запряжешь, он хромает по крайней мере до тех пор, пока не выедет за пределы деревни.

Неимущие крестьяне, жители выселков и безземельная беднота, проживающие на пустоши, сами пекут свой хлеб в маленьких печурках, сложенных из полевых камней. Желая сберечь время и топливо, бедняцкие жены загоняют в печь сразу по многу хлебов, чтобы одной закладки хватило на три-четыре недели. Под конец хлеб, который они хранят в каменных горшках, покрывается плесенью, и тогда хлеб от настоящего пекаря, да еще с доставкой на дом, кажется им великим лакомством.

И смотрите, сервис, изобретенный средним мельником, имеет успех. Мельникову Отто приходится теперь выпекать хлеб по три раза на дню. Средний мельник развозит хлеб. Отпадают наши покупатели из окрестных деревень и с трех фольварков.

— Ах, неужели вы больше не будете покупать у нас хлеб, фрау Ковальски? — ласково укоряет мать.

— Вот если б вы нам его привозили, — гласит ответ.

— Какой из него булочник! Он всю округу потравит своим клеклым хлебом, — негодует отец.

Тайный семейный совет. Моя мать делает примитивный расчет: если мы тоже начнем развозить хлеб, мы вернем старых покупателей, которые не желают больше таскать хлеб на своем горбу, а так как наш хлеб много лучше мельникова, мы и его покупателей переманим.

Отец раздумывает. Когда отец погружается в раздумья, он насвистывает сквозь зубы. Мать этого терпеть не может:

— Если все люди начнут поднимать такой шум, когда они захотят малость подумать…

Отец выдвигает условия: если ему (он исходит из того, что расширение торговой деятельности пройдет успешно) придется печь хлеб по три раза на дню, подавайте сюда подмастерья.

Мать возражает против подмастерья. Отец требует:

— Тогда пусть Ханка больше работает в пекарне и вообще больше мене помогает.

Мать согласна. Тогда она привлечет мою сестру помогать ей по хозяйству.

— Уж пыль-то вытирать девчонка сумеет.

Мы с дедушкой три раза в неделю развозим хлеб. «Люди! Покупайте хлеб от булочника! Не покупайте мельниковы лепешки!»

Мы отвоевываем назад наших покупателей с фольварков и выхватываем из-под носа у конкурентов еще нескольких покупателей, особенно когда не требуем уплаты наличными, а продаем в долг. Мои родители считают, что одержали победу над средним мельником.

— Не по-соседски это, — обижается средний мельник. Он-де только потому и начал развозить хлеб, что центробежная сила на какое-то время оставила его без доходов с мельницы.

— А чего он возит свои лепехи на продажу, когда у него три полных короба денег в шкафу? — говорит моя мать. Легенда о сокровищах среднего мельника уже проникла из мира детей в мир взрослых.

Родители празднуют коммерческий подъем без особого шума. Дедушка уже давным-давно подсчитал, что успех родителей с развозом хлеба не настоящий успех.

— Радуются на такую безделицу, все равно как дети, — это говорит мне дедушка, когда мы с ним развозим хлебы, и я, как взрослый, кивком подтверждаю справедливость дедушкиных расчетов и делаю это вполне искренне. Мне и в голову не приходит усомниться в справедливости той истины, которую открыл полубог, он же дедушка.

— Ты только прикинь, — так обычно начинаются дедушкины экономические монологи, — ты прикинь, мы тратим время, возим хлеб на прогулку, про лошадь я уж и не говорю. — И дедушка высчитывает, сколько дел мы могли бы переделать за то время, пока возим хлеб на прогулку. Я опять с ним соглашаюсь. Что до меня, я мог бы употребить время, истраченное на развозку хлеба, чтобы наловить лягвят (головастиков) в деревенском пруду. Я давно уже собираюсь насажать головастиков в бочку для дождевой воды и понаблюдать, как они медленно-медленно превращаются в лягушек. А потом я хочу набрать полный мешок лягушек и перенести их в озерцо на месте заброшенной шахты, которое у нас называется озеро Феликс. Сидеть на берегу озера до смерти скучно. Там нет даже водорослей. Вот я и хочу оживить мертвую воду с помощью лягушек и на свой лад расширить большую жизнь.

— Да ты не слушаешь, — говорит дедушка и тем отрывает меня от моих грез. Он доходчиво объясняет, что он сидит здесь на подводе и, если можно так выразиться, развозит собственные деньги. Отец хоть и мнит себя владельцем пекарни, но почти больше половины всего нашего хозяйства принадлежит дедушке. А то мы и жить по-настоящему не смогли бы, наполовину мы живем за дедушкин счет. Я опять киваю. Почему бы мне и не жить за дедушкин счет, коль скоро, как не раз рассказывал сам дедушка, когда мне был один годик и я лежал мертвец мертвецом, он спас мне жизнь.

Огромные количества ветра, и дождя, и солнечного света хлопочут над деревней Босдом среди вересковой пустоши и вызывают то одни, то другие последствия, и наша дружба с сыном мельника становится все более — тут я позволю себе прибегнуть к лексикону журналистов — нерушимой. Мы и сыновья мельника решительно не способны видеть друг в друге конкурентов. Мельников сын Густав посвящает меня в свои далеко идущие замыслы: у него на подходе мандолина, сообщает он мне. Она, можно сказать, уже в пути, осталось только выбрать ее в каталоге, и тут без моей помощи не обойтись. Я соглашаюсь помочь, и Густав мчится домой и возвращается ко мне с четырехугольным животом: под курткой у него толстый каталог фирмы Август Тогенбрук из Цвибака под Ганновером. У себя на стекольном заводе Густав расспросил людей, как должна выглядеть мандолина, из которой можно выманивать песни. Ему объяснили, чтобы он и не подумал связываться с мандолиной, в которой меньше тридцати шести частей. Густав хочет, чтоб она и мне была по душе, потому что, когда у него, у Густава то есть, не будет свободного времени, на ней смогу побренчать я.

— И еще как смогу-то, — откликаюсь я, и тут Густав поверяет мне страшную тайну: мандолину надо заказывать на мое имя. Ему надо ходить на работу, его наверняка не будет дома, когда мандолина придет в Босдом. Я должен получить пакет, но до Густава не открывать.

Густав работает подносчиком на фриденсрайнском стекольном заводе, он так называемый мальчик на побегушках, но считает себя вполне зрелым и совершеннолетним, а главное — великим добытчиком. Так неужто ему нельзя купить самую хорошую мандолину, какая только есть на белом свете, только потому, что его отец этого не желает? Он сует мне в карман свернутые трубочкой деньги, чтоб было чем расплатиться, когда придет посылка наложенным платежом.

И снова я каждый день, как и в ту пору, когда подторговывал оконными дребезгами и бомбами-вонючками, поджидаю сразу после обеда нашего почтальона. Я сижу на каменной ступеньке крыльца. Всевозможные мухи, толстые, как богатые крестьянки, и стройные, как барышни, ползают по мне и слизывают с моей кожи что им надо. Прозевать почтальона я не могу, ему наш дом все равно не миновать. На стене нашего дома между входной дверью и дверью в лавку висит общинный почтовый ящик синего цвета. В соседнем селе Гулитча находится сортировочное почтовое отделение. Там служит начальник отделения и два почтальона. Почтальоны работают посменно. Одного из них звать Юришка, он человек солидный и разводит кроликов. Едва завидев меня, он тотчас начинает про них говорить. На мой взгляд, он еще не далеко ушел в науке кролиководства. Своих кроликов он называет домашние зайцы. «Запомни, — наставляет он меня, — сама (так называют у нас крольчиху), как захочет окролиться, сразу бьет задним копытом, тут уж смекай: счас я сяду в гнездо».

Я наблюдаю за своими кроликами. Теория почтальона не подтверждается. Наша сама бьет задними ногами, потому что хочет отогнать меня, зрителя, чтоб я не тронул ее детенышей. Но Юришка безмерно горд своим открытием, как псевдоученый — своей уязвимой гипотезой, вдобавок Юришка не вызывает у меня доверия потому, что называет крольчихины ноги задними копытами.

Другого почтальона звать Начко. Развозя почту, он заезжает в три трактира и попадает к нам уже заметно навеселе. У Начко тоже есть своя излюбленная тема. Он говорит так, как говорят в Нижнем Лаузице, но все-таки не на босдомский лад, и очень этим гордится.