Мэтью Томас - Мы над собой не властны
66
Коннелл не спал всю ночь — спешил дочитать к семинару «Преступление и наказание». В предрассветный час, когда он едва мог бороться с усталостью и раздробленностью сознания, ощущавшейся, в полной гармонии с выбранной книгой, как нечто вроде «умственной лихорадки», сюжет понесся вскачь с поистине дьявольской скоростью и перестал восприниматься отвлеченно, зацепив Коннелла за живое. Это могла быть история нервного срыва у любого его ровесника, измотанного тяжелой студенческой жизнью, а тем более вдали от дома, среди русских морозов.
В девять утра Коннелл уронил голову на руки, дать отдохнуть глазам на пять минут, а когда очнулся, часы показывали без десяти одиннадцать и он уже опаздывал на одиннадцатичасовую пару. Коннелл лишний раз порадовался, что выбрал общежитие с комнатами на одного, — хоть и расположенное в жутком здании-коробке, оно зато было ближе всего к университету.
Наспех одевшись, он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек и с грохотом приземляясь на каждой площадке. Вихрем пронесся через внутренний дворик, сплошь покрытый бетоном, — общежитие явно строил тюремный архитектор. Коннелл каждый раз поражался контрасту с неоготическим изяществом большинства университетских корпусов. Он снова пропустил завтрак, а при двух семинарах подряд, скорее всего, пропустит и обед. Он столько раз пропускал обеды со скидкой в студенческой столовой, что уже и не различал, когда внутренности сводит от голода, а когда — от чувства вины. Коннелл часто заходил в кафе «Медичи», «Флориан» и «Салоники». Обычно они заваливались туда всей компанией из студенческого театра, занимали столик и до поздней ночи там просиживали, поочередно отходя и возвращаясь, до и после репетиций.
Пробежка через весь кампус, от Рокфеллеровской часовни до лекционного корпуса Кобба, вышибла из него дух, а ведь раньше он бы даже не запыхался. Устремляясь к духовной жизни, Коннелл совершенно перестал заботиться о своем теле. Все бы очень хорошо и возвышенно, только временами он замечал, что организм не выдерживает. Мышечная масса словно таяла. Коннелл всегда был долговязым, а теперь еще и отощал: вместо того чтобы, как полагается, набрать пятнадцать фунтов, потерял двадцать. Наверное, со стороны казалось, что он наркоман какой-нибудь, хотя наркотиков он и не пробовал — боялся. Мало того что отец всю жизнь занимался изучением психотропных веществ — Коннелл на его примере мог воочию наблюдать, что бывает, когда нарушается сложная химия мозга. Нет уж, он свой мозг не будет гробить. Конечно, всякому ясно, что недосып в чем-то пострашнее наркомании. Самым сильным наркотиком был для него кофеин. Коннелл целыми днями пил кофе и от этого ходил постоянно взвинченный. Он носил прическу в стиле пятидесятых, с напомаженными волосами, и громадные очки в пластмассовой оправе, словно из театрального реквизита. Когда октябрь плавно перетек в ноябрь, погода сделалась точно в тон манере, усвоенной большинством знакомых Коннелла: бодрая, чуть резковатая, прозрачная, с редкими промежутками ненормального тепла.
Коннелл остановился отдышаться, глядя на неутомимых курильщиков, — в любую погоду целая толпа их у длинной полукруглой каменной скамьи попыхивала сигаретами «Голуаз» и «Лаки страйк», вообще любой марки, лишь бы без фильтра, чтобы жар быстрее проникал в легкие. Зимой все прохожие в кампусе казались курильщиками — в холодном воздухе клубился пар от дыхания.
Добравшись до комнаты, где проходил семинар, Коннелл рухнул на свое место за круглым столом, а потом внезапно проснулся, и оказалось, что все на него смотрят. Преподаватель только что попросил его высказать свои соображения о том, какие причины для убийства могли быть у Раскольникова, помимо высказанных им самим абстрактно-философских идей. Коннелл ответил: может быть, Раскольникова мучил своего рода эдипов комплекс? Отец его умер, и Раскольников жил под гнетом необходимости пробиться в жизни, чтобы обеспечить мать и сестру. Квартирная хозяйка воплощала для него образ матери, — возможно, старуха-процентщица, в свою очередь, стала воплощением этих чувств, не нашедших выхода?
Преподаватель, американец русского происхождения с мефистофельской бородкой, добродушно усмехнулся. Коннеллу уже случалось засыпать на занятиях, а проснувшись, изрекать неожиданно глубокие мысли. То ли преподаватель обладал тем трудноопределимым качеством, которое называют русской душой, то ли сам когда-то страдал от недосыпа. Так или иначе, неуставное поведение Коннелла он воспринимал как проявление истинно научного духа. Конечно, если бы Коннелл не прочел книгу, ему пришлось бы несладко. Но заснуть посреди занятия, на виду у препода, и, будучи внезапно разбуженным, выдать ответ, над которым другие студенты всерьез призадумались, хоть и косились на Коннелла жалостливо или презрительно, — кажется, преподаватель счел, что это вполне уместный подход к обсуждению Достоевского.
А Коннелл просто не выспался, как и всегда. Он мог задремать даже стоя, прямо по ходу разговора. Если слишком долго стоял, прислонившись к стене, то начинал крениться набок и чуть не падал. Столько всего надо было прочесть, и разговоры часто затягивались до глубокой ночи.
После семинара он вышел на несколько минут постоять у входа в здание. На глаза ему попались преподаватель с сынишкой, рыжим пацаном лет пяти, — Коннелл часто их здесь видел. Они шли держась за руки, преподаватель на что-то указывал, потом оба остановились посмотреть, как белка, поскользнувшись, съехала по наклонно откинутой крышке мусорного бака и шлепнулась на груду пластиковых коробочек из-под еды.
Если бы его отец тоже был здесь! Они бы снимали квартиру в городе, отец весь день гулял бы по территории университета, а потом они вместе обедали бы. Коннелл показал бы ему кабинеты для занятий. Отцу понравились бы великолепно оборудованные лаборатории, умные студенты и общее ощущение высокой цели. Отцу не довелось учиться в таком университете, хоть он и утверждал, что по духу все университеты одинаковы, а различия между ними не столько качественные, сколько количественные.
Когда закончился второй семинар, Коннелл вернулся в общежитие и немного позанимался. Затем отправился обедать и на репетицию. Ему дали роль Орландо в комедии Шекспира «Как вам это понравится», потому что на диспутах в дискуссионном клубе он приобрел некий риторический лоск. Беда в том, что он не умел представить себя не собой, а кем-то другим, — да он себя-то самого толком не знал. Чтобы выйти из положения, он подсматривал у окружающих характерные черточки, стараясь из них слепить личность. Коннеллу нравилось думать, что все студенты делают так же, но как-то раз он столкнулся с одним из тех спокойных и уверенных молодых людей, чей характер, в гераклитовском смысле, сформировался уже при рождении[26], и почувствовал себя глупым и пристыженным. К счастью, его шекспировский персонаж был немного наивен, так что Коннелл мог позволить себе на сцене некоторую растерянность и это воспринималось вполне естественно.
Уже неделю они репетировали сцены с фехтованием — единственные, которые Коннеллу удавались. Он несколько месяцев не занимался физкультурой — или целый год? — и все же в какой-то степени сохранил прежнюю гибкую силу, так что кувырки выполнял с легкостью, отчего становилось еще больше стыдно за остальную часть своей игры. Отцу понравилось бы смотреть, как Коннелл отрабатывает сцены поединков. Он обожал авантюрные фильмы о мореплавателях и о Второй мировой, когда боевые друзья плечом к плечу идут навстречу опасности.
После репетиции все участники спектакля отправились к «Медичи». Завязался оживленный разговор о свободе воли. Толпа народу набилась в тесную кабинку. Коннелла притиснули к стене. Все девчонки — и в том числе Дженна, с которой у Коннелла было несколько весьма теплых встреч, причем она почти уже согласилась встречаться только с ним, — с ума сходили по одному парню, который увлекался работой по дереву, что придавало ему очаровательную вещественность в чересчур абстрактном университетском мире.
Словно пьяный от бесконечного количества выпитого кофе, Коннелл ел равиоли и вертел порционный пакетик с сахаром, когда вдруг на него снизошло озарение о природе пространства и времени, от которого мозг чуть не вскипел. Внезапно он словно воочию увидел, какой путь проделал этот пакетик, пока не попал к нему в руки: рос на поле сахарный тростник, потом его собрали, переработали на сахарном заводе, и вот сейчас эта долгая дорога завершится. И будущее, что его ждет: бумажный пакетик будет гнить в земле, пока не разложится окончательно. В один момент времени этого пакетика вообще не существовало, в другой его держит Коннелл, а в следующий — смятый пакетик валяется в мусорном баке и ждет, когда его увезут на свалку. Коннелл знал, что этого никому не объяснишь, нет смысла и пытаться. Другие актеры заспорили о драматургии Теннесси Уильямса, Юджина О’Нила и Артура Миллера. Коннелл был словно и здесь, и не здесь. «Это как на сахарной фабрике „Домино“, — думал он. — Папа когда-то делал там сахар, который расфасовывали в такие пакетики. В эту секунду в прошлом он держит пакетик в руке». Коннелл внезапно увидел, как отец мысленно заглядывает в будущее и различает смутные очертания своей жизни, жены и ребенка. А когда-нибудь он умрет и будет лежать в земле. И Коннелл тоже, а сахар будут делать по-прежнему.
