Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
И все-таки это была Ханна.
Что происходило потом, надежно заперто в сверхпрочной тюремной камере Памяти («Психологическая травма очевидца», – объяснила позднее сержант следственного отдела Файонетт Харпер). Сколько ночей я пролежала без сна, старалась изо всех сил, но так и не смогла вспомнить, как кричала, как бежала и падала, чем-то распорола себе левую коленку – потом пришлось наложить три шва. Не помню, как потеряла карту, а ведь Ханна велела обязательно ее беречь. Несколько раз повторила это сухим шепотом, как будто по щеке провели краем бумаги.
Меня нашли на следующее утро, приблизительно в 6:45, некто Джон Ричардс, сорока одного года, и его сын Ричи, шестнадцати лет, – они собирались ловить форель. Я сорвала горло, даже шептать не могла. Все лицо и руки были сплошь облеплены грязью и сосновыми иголками и еще немножко моей кровью. Эти рыбаки говорили папе, что, когда меня увидели (недалеко от Форкриджской тропы, в девяти милях от вершины Сахарная Голова), я сидела под деревом, стискивая в руке угасающий фонарик, и смотрела в пространство бессмысленным взглядом. Они поначалу приняли меня за какое-то лесное чудище.
Глава 23. «Над кукушкиным гнездом», Кен Кизи
Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на больничной койке, огороженной со всех сторон ширмами. Я хотела заговорить, но получился только хрип. Белое байковое одеяло укрывало меня от подбородка до зеленых шерстяных носков. На мне была голубая застиранная больничная пижама в корабликах, левая коленка обмотана эластичным бинтом. Со всех сторон морзянкой неслись обыкновенные больничные звуки – попискивание приборов, телефонные звонки, звяканье медицинских инструментов. По интеркому просили доктора Булларда взять трубку на второй линии. Кто-то рассказывал, как ездил недавно с женой во Флориду. В сгибе левого локтя у меня был прилеплены квадратик марли с иголкой (словно комарик); тонкая трубочка тянулась от иголки к висящему надо мной пакету с прозрачной жидкостью (рождественская омела). Голова у меня… нет, все тело ощущалось легким, как воздушный шарик, наполненный гелием.
Слева качнулась мятно-зеленая занавеска. Вошла медсестра и задернула занавеску за собой. Плавно, будто на роликах, приблизилась ко мне.
– Очнулась! – объявила медсестра. – Как ты себя чувствуешь? Есть хочешь? Не пробуй разговаривать! Погоди-ка, я сменю раствор и позову доктора.
Она заменила пакет с жидкостью для капельницы и укатилась.
Я начала различать запахи – пахло резиновыми перчатками и спиртом. Я стала рассматривать потолок: на белых прямоугольниках темные крапинки, похоже на ванильное мороженое. Кто-то спрашивал, где костыли Джонсона.
– Когда он поступил, на них ярлык с именем приклеили!
Смеялась какая-то женщина.
– Пять лет женаты. Секрет в том, чтобы каждый день вести себя, как будто на первом свидании.
– Дети есть?
– Мы стараемся…
Вновь качнулась занавеска, и появился доктор – невысокий, загорелый, тоненький, как девочка, волосы черные как вороново крыло. На шее пропуск в пластиковом футлярчике, с зернистой фотографией доктора, штрихкодом и надписью: «ТОМАС С. СМАРТ, отделение неотложной помощи». Просторный белый халат развевался на ходу.
– Ну, как мы себя чувствуем?
Я попробовала заговорить – вместо «хорошо» получился такой звук, словно на подгорелый гренок намазывают варенье. Доктор кивнул понимающе, как будто услышал знакомый ему иностранный язык. Что-то бегло записал в планшете, потом велел мне сесть и дышать глубже, а сам начал прикладывать к моей спине холодный стетоскоп.
– Неплохо, неплохо, – сказал наконец доктор с усталой неискренней улыбкой.
Взметнулись белыми крыльями полы халата – доктор исчез. Я снова стала рассматривать унылую светло-зеленую занавеску. Если мимо кто-нибудь проходил, она трепыхалась, будто в испуге. Зазвонил телефон, кто-то торопливо ответил. По коридору провезли каталку: скрипучие колесики попискивали по-цыплячьи.
– Я все понимаю, сэр. У нее сильное переутомление, переохлаждения нет, но есть обезвоживание, глубокая ссадина на колене, множество мелких ссадин и царапин. Также у нее, очевидно, шок. Лучше бы оставить ее здесь еще на пару часов. Пусть поест, а там посмотрим. Для колена выпишем обезболивающее. Также легкое успокоительное. Швы рассосутся через неделю.
– Вы меня не слушаете! Я не о швах спрашиваю, я хочу знать, что ей пришлось пережить.
– Мы не знаем. Администрацию заповедника поставили в известность. Спасатели…
– Плевал я на спасателей!
– Но, сэр…
– Нечего мне тут «сэр»! Я хочу видеть свою дочь! Я требую, чтобы вы ее накормили и подобрали ей нормальную медсестру, а не какую-нибудь морскую свинку, которая, глазом не моргнув, заразит ребенка какой-нибудь инфекцией и в гроб сведет! Девочке нужно домой, отдыхать и восстанавливать силы, а не переживать заново нападение какого-то урода, какого-то клоуна, который еще и школу-то не закончил, и все потому, что убогим полицейским профессионализма не хватает самим раскрыть дело!
– Видите ли, сэр, стандартная процедура в случае подобных неприятностей…
– Неприятностей?! Это клюквенный кисель на белый ковер пролить – неприятность! Сережку из уха выронить, вашу мать, неприятность!
– Она будет с ним разговаривать, только если ее самочувствие позволит. Я за этим прослежу.
– Да уж постарайтесь, доктор… Как там у вас написано? Доктор Томас? Том Смартс?
– Вообще-то, без второго «с».
– Это у вас что, псевдоним?[400]
Я сползла с кровати и осторожно, чтобы не выдернуть трубки, прикрепленные к моей руке и к груди, подошла к занавеске. Кровать нехотя покатилась за мной на колесиках. Я выглянула в щелку.
В центре отделения неотложки, рядом с белой шестиугольной стойкой регистратуры стоял папа в вельветовых брюках, светлые седые волосы упали на лоб – это часто случалось во время лекций, – лицо красное. Перед ним стоял доктор в белом халате и торопливо кивал, стискивая руки. Слева, за стойкой, сидела медсестра с кудряшками, а рядом с ней верная подруга в оранжевой губной помаде, и обе глаз не сводили с папы. Одна прижимала к розовой шейке телефонную трубку, другая делала вид, будто внимательно читает записи в журнале.
– Папа, – проскрипела я.
Он сразу услышал. Глаза у него широко раскрылись.
– Господи боже, – сказал папа.
* * *Как выяснилось, пока Джон Ричард и его сын тащили меня, точно сказочную принцессу, полмили до своего пикапа, я трепалась без умолку – устроила настоящее ток-шоу, хоть абсолютно этого не помню. (Белый халат очень доступно объяснил, что по части памяти «возможно все, что угодно», как будто я всего лишь головой ударилась.)
Голосом, полным энергии, но в то же время слегка обугленным по краям (именно так я представляю себе человека, убитого молнией приблизительно в сто миллионов вольт), с расширенными зрачками и частыми паузами, я назвала свое имя, адрес и номер телефона, сообщила, что мы с одноклассниками отправились в поход по национальному парку Грейт-Смоки-Маунтинс и что в походе случилось плохое (да, именно это слово я и употребила – «плохое»). На прямые вопросы не отвечала и не смогла рассказать, что конкретно я видела, только повторяла «ее с нами больше нет», все сорок пять минут, что мы ехали до окружной больницы.
Эта подробность окончательно выбила меня из колеи. «Ее с нами больше нет» – слова зловещей детской песенки, я ее выучила в пятилетнем возрасте, в детском садике мисс Джетти в Оксфорде, штат Миссисипи. Мы с папой часто ее распевали в дороге. Песня была на известный мотив «Моя дорогая Клементина»: «Наша крошка утонула, ее с нами больше нет, уплыла она в Марокко и оттуда шлет привет».
(Папа все это узнал, пока общался возле приемного покоя с моими двумя рыцарями в сверкающих доспехах. И хотя они ушли до того, как я очнулась, мы с папой позже отправили им открытку с благодарностью и на триста долларов новенького рыбацкого снаряжения, закупленного наугад в магазине «Рыболов-любитель».)
Благодаря моему странному приступу болтливости папу сразу же вызвали в больницу, а также оповестили дежурного сотрудника охраны в заповеднике, и этот Рой Уизерс немедленно организовал поисковую операцию. А из полицейского участка прислали сотрудника по имени Джерард Коксли побеседовать со мной.
Папа сказал:
– Я уже договорился, тебе ни с кем не нужно встречаться.
Снова я оказалась на больничной кровати за мятно-зеленой занавеской, запеленутая в байковые одеяла, точно мумия, стараясь скрюченной рукой донести до рта сэндвич с индейкой и шоколадное печеньице – Оранжевая Помада принесла их мне из буфета. Голова моя ощущалась как разноцветный воздушный шар из классического фильма «Вокруг света за восемьдесят дней». Я могла только рассматривать занавеску, жевать, глотать и прихлебывать кофе, который принесла Кудряшка по специальному папиному распоряжению («Синь любит кофе с обезжиренным молоком, без сахара. А мне черный»).
