Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
Я очень старалась сжиться с темнотой. Одиночество давило, как свинцовый фартук, который надевают на тебя, когда делают рентген. Я села прямо на землю, усыпанную колючими сосновыми иголками, и очень скоро поняла, что не могу пошевелиться. Иногда мне казалось, что я слышу долгожданные шаги Ханны, но это всего лишь деревья хлопали в ладоши на ветру, словно в оркестре играют на тарелках.
Если я слышала особенно пугающий, ни на что не похожий звук, то говорила себе, что это просто допплеровский эффект, или теория хаоса, или принцип неопределенности Гейзенберга для частного случая – когда человек заблудился в темноте. Я, наверное, тысячу раз повторила мысленно принцип неопределенности Гейзенберга: произведение неопределенностей координат и импульса частиц (в выбранном направлении) не может быть меньше постоянной Планка h, деленной на 471. Это радует, поскольку мои неизвестные координаты и нулевой импульс, а также неизвестные координаты и импульс Неведомого Зверя, Издающего Загадочные Звуки, взаимно нейтрализуют друг друга, и я, таким образом, пребываю в состоянии, которое в науке принято называть «высокой степенью размытости».
Когда человек целый час (опять-таки приблизительно) находится в состоянии ужаса и беспомощности, страх становится его частью, словно еще одна рука. Ты больше не замечаешь своего страха. Представляешь себе, что сделали бы на твоем месте другие – те, кто, как говорится, никогда и бровью не ведут. Стараешься им подражать по мере сил.
В конце своего семинара «Игра в лишний стул. Выживание в трудных ситуациях» в Университете Оклахомы во Флитче папа сказал, что в критическую минуту один-два человека ведут себя как герои, несколько человек – как злодеи, остальные – как дураки. «Постарайся не превратиться в слюнявого идиота, парализованного желанием просто умереть, быстро и без мучений. Они сворачиваются клубком, как опоссум. Решай, кто ты: человек или мелкая зверушка? Есть в тебе мужество? Способен ты по-настоящему понять слова „Не уходи безропотно во тьму“?[398] Если ты настоящий человек, а не просто пенопластовая набивка, фарш для индейки к празднику, садовое удобрение – ты должен бороться! Борись! Сражайся за то, во что веришь!»
(На слове «борись» папа ударил кулаком по кафедре.)
Я встала, с трудом разогнув колени. Включила фонарик. Слабенький свет был мне противен. Как будто я подглядываю за оргией деревьев – их нагие тела теснятся, едва прикрывшись. Постепенно, шажок за шажком, я двинулась в том направлении, где, как мне казалось, исчезла Ханна. Следуя за лучом фонарика, я играла сама с собой в игру, как будто понарошку направляю его не я, а Бог (с помощью двух-трех скучающих ангелов) – не потому, что Он выделил меня из всех, кто сейчас бедствует на земле, а просто потому, что заняться больше нечем; божественный радар нынче ночью не показывает нигде особых катаклизмов и вспышек геноцида.
Время от времени я останавливалась и прислушивалась, отгоняя мрачные мысли, что вот сейчас меня догонит, изнасилует и убьет злобный бродяга с острыми зубами и бочкообразным туловищем и закончится моя жизнь печальным вопросительным знаком в духе Вайолет Мартинес. Лучше сосредоточиться на ламинированной карте, которую дала мне Ханна, с надписью вверху: «Национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс» (и чуть ниже скромным мелким шрифтом: «Отпечатано на средства фонда „Друзья Смоки-Маунтинс“»). Очень подробная карта, где рельеф местности обозначен пятнами разного цвета в зависимости от высоты. «Кедровое ущелье», читала я, «Туристический центр Гетлинберг», «гора Хэтчер», «Долина Притти-Холлоу», «6 592 фута над уровнем моря». Поскольку я не знала, где нахожусь, могла бы с таким же успехом рассматривать страничку из детской книжки «Где Уолли?»[399] (Хендфорд, 1987). Тем не менее я внимательнейшим образом изучала все завитушки на карте, симпатичный шрифт «Таймс-нью-роман», чопорные «Условные обозначения» – все они как будто ласково гладили меня по головке, уверяя, что в окружающей тьме существует некий порядок и что вот это маячащее во мраке дерево без рук, без ног, без головы тоже обозначено на карте крохотной точечкой, вот здесь. Всего лишь нужно исхитриться и соединить одно с другим, и тогда ночь отступит, распадется на салатно-зеленые квадратики и я по ним бодренько – А3, Б1, Д2 – прибегу домой, к папе.
Еще я невольно вспоминала историю, рассказанную Ханной осенью, – тот случай в Адирондакских горах, когда она спасла жизнь человеку, который повредил себе бедро. Ханна тогда, по ее словам, «бежала, бежала» и набрела на туристов, а у них была при себе рация. Может, я тоже найду таких туристов, подбадривала я себя; кто знает, вдруг туристы и рация прямо вот тут, за поворотом. Но я шла все дальше, деревья толпились вокруг, словно заключенные, дожидающиеся кормежки, и постепенно становилось ясно, что найти туристов и рацию для меня так же вероятно, как увидеть посреди леса новенький джип с полным баком и ключами в замке зажигания. Никого и ничего здесь не было, только я, и шуршащие ветки, и зыбкая темнота. И что всякие борцы за экологию жалуются, будто бы природу истребляют? Здесь природы слишком даже много. Давно пора прийти и вырубить ее под корень, понаставить автостоянок и киосков с пончиками, чтобы все было голо, заасфальтировано и ярко освещено. В такой чудесной обстановке тени не шарахаются и не корчатся у тебя за спиной, а тянутся ровненькими четкими линиями; хоть бери транспортир да измеряй, под каким углом к траектории движения они расположены, – ровно тридцать градусов.
Я шла, наверное, около часа, цепляясь за утлые плотики мыслей, чтобы не потонуть окончательно, – и тут услышала звук. Такой ритмичный и уверенный, что просмоленный тьмою мир притих, словно грешники в храме. Я замерла, стараясь не дышать. Похоже, как будто ребенок на качелях качается. («Ребенок на качелях» – образ из фильма ужасов, но поначалу звук совсем не казался страшным.) И хотя такая картинка вопиюще противоречила логике и здравому смыслу, я двинулась на звук.
Иногда он затихал, и я думала, уж не померещилось ли, однако вскоре слышала его снова. Луч фонарика расталкивал деревья в стороны, а я старалась представить, что там такое может быть, старалась не бояться, а быть сильной и прагматичной, как папа. Следовать его Теории Целеустремленности. Я ловила себя на том, что подражаю миз Гершон, преподавательнице углубленной физики: если ей на уроке задавали вопрос, она не отвечала прямо, а молча выписывала на доске от пяти до семи пунктов, которые вместе составляли ответ. При этом всегда стояла под углом в сорок пять градусов к доске, потому что стеснялась показывать классу свой вид сзади. Внимательному наблюдателю этот ракурс многое мог сообщить о миз Памеле Гершон по прозвищу ПМС: поредевшие волосы на затылке, бежевые штаны, словно обвисшая вторая кожа, задница приплюснутая, как воскресная шляпка, на которую кто-то сел. Миз Гершон, будь она здесь, четко расписала бы на доске всю доступную информацию о загадочном ребенке на качелях. Вверху вывела бы тему урока (приподнимаясь на цыпочки и высоко подняв руку над головой, как будто собиралась заняться скалолазанием): «Появление ребенка на качелях в районе сплошного леса. Семь общих соображений из области теоретической физики». Пункт первый был бы таким: «С точки зрения атомного строения вещества как ребенок, так и качели состоят из микроскопических движущихся частиц», а последний: «С точки зрения специальной теории относительности если бы у ребенка на качелях был близнец и этот близнец отправился в полет на космическом корабле, движущемся со скоростью, близкой к световой, то по возвращении на Землю близнец оказался бы младше, чем ребенок на качелях».
Еще шаг… Звук стал заметно громче. Передо мной открылась полянка, выстланная опавшей хвоей. У самых ног дрожали хрупкие кустики. Я повернулась, желтый круг от фонарика покатился, как шарик рулетки, пробежался по стволам деревьев и вдруг замер.
Она висела ошеломляюще близко, в трех футах над землей, шею стягивал ярко-оранжевый шнур. Изо рта торчал вздувшийся язык. В свете фонарика блеснули огромные глаза и зеленые клетки на рубашке. А лицо, распухшее, с непередаваемым выражением… Нечеловечески отвратительно. До сих пор не пойму, как я ее узнала. Это была не Ханна, это было нечто чудовищное, противоестественное. Никакие энциклопедии и учебники не могут подготовить к такому.
И все-таки это была Ханна.
Что происходило потом, надежно заперто в сверхпрочной тюремной камере Памяти («Психологическая травма очевидца», – объяснила позднее сержант следственного отдела Файонетт Харпер). Сколько ночей я пролежала без сна, старалась изо всех сил, но так и не смогла вспомнить, как кричала, как бежала и падала, чем-то распорола себе левую коленку – потом пришлось наложить три шва. Не помню, как потеряла карту, а ведь Ханна велела обязательно ее беречь. Несколько раз повторила это сухим шепотом, как будто по щеке провели краем бумаги.
