Кейт Мортон - Когда рассеется туман
— Ничего, — выдохнула она наконец.
Только тогда Робби подошел и опустился перед ней на колени. Наверное, она вздрогнула, потому что он отдернул руки и попросил:
— Не бойся.
Взял ее за подбородок и осмотрел шею.
— О господи.
— Ничего страшного, — уже спокойней произнесла Ханна. — А ты…
Робби прижал палец к ее губам и почувствовал, как часто она дышит. Он покачал головой, и Ханна поняла, что он и рад бы объяснить, да не может.
Робби погладил ее по щеке, и она прижалась к его ладони, поглядела в глаза. Такие темные глаза, полные тайн, которые Ханна никогда не узнает. А ей так хотелось знать о нем все, заслужить его доверие. Робби поцеловал ее в шею — так легко, так нежно! — и у нее, как всегда, закружилась голова.
* * *Целую неделю Ханне пришлось носить шарф. Как ни странно, ей даже нравились эти отметины — как память о Робби. Только еще трудней стало ждать новой встречи, синяки словно подтверждали, что на свете действительно есть Робби, есть они, вдвоем. В особенном, тайном мире. Иногда Ханна поглядывала на шею в зеркало, как новобрачная на новенькое обручальное кольцо. Знак. Напоминание. Робби ужаснулся бы, если б узнал.
* * *Первое время все любовники думают только о настоящем. Но всегда наступает момент — событие, сцена, иной спусковой крючок — когда прошлое и будущее вдруг снова заявляют о себе. Для Ханны таким событием стала ночная выходка Робби. Она внезапно поняла, что ничего о нем не знает. Что последнее время за своим счастьем ни о чем другом не думала. И чем больше Ханна размышляла о тайниках его души, тем меньше они ей нравились. Ей хотелось знать все.
Однажды прохладным сентябрьским днем они сидели рядышком на койке и смотрели на набережную. Там сновало множество людей, и Ханна с Робби развлекались, придумывая им имена и судьбы. Потом молчали и просто глядели в окно, из которого видели все и всех, а их — никто, и вдруг Робби резко вскочил.
Ханна осталась в койке, даже прилегла на бок, глядя, как он уселся на стул, подогнув под себя ногу, и уткнулся в блокнот. Робби пытался сочинить новые стихи. Весь день пытался. Ходил рассеянный, даже в прохожих играл безо всякого энтузиазма. Ханна не обижалась. Рассеянность делала его даже более привлекательным.
Она лежала в койке и следила, как карандаш в его пальцах выводит на бумаге бесконечные петли и восьмерки, только для того, чтобы остановиться, постоять и двинуться обратно по тем же линиям. Наконец Робби швырнул блокнот и карандаш на стол и потер пальцами усталые глаза.
Ханна не окликнула его. Она знала, что делать этого не стоит. Уже не в первый раз она наблюдала, как Робби пишет стихи. Он злился на себя за то, что не может найти верные слова. Больше того — он боялся. Нет, он не рассказывал об этом Ханне, она догадалась сама. Наблюдала за ним, и читала — в библиотеке, в газетах и журналах. Результат того, что врачи называют военным неврозом. Ухудшение памяти вследствие тяжелых переживаний.
Ей хотелось поддержать его, помочь расслабиться. Прогнать навязчивый страх, что он теряет память, движется к безумию. Робби отнял руки от лица и снова взялся за карандаш. Начал быстро писать, остановился, все перечеркнул.
Ханна перекатилась на живот и стала глядеть на людей за окном.
* * *И снова пришла зима. Робби поставил у стены крохотную печку. Они уселись на пол и глядели на танцующие за решеткой языки огня. И наслаждались теплом: от печки, от красного вина, друг от друга.
— Почему ты никогда не говоришь о войне? — сделав глоток, спросила Ханна.
Робби молча раскурил сигарету.
Ханна начиталась Фрейда и решила, что если ей удастся каким-то образом разговорить Робби, ему, возможно, станет легче. Она набрала воздуха и решительно выговорила:
— Потому что тебе пришлось убивать?
Робби поглядел на ее профиль, глубоко затянулся, закашлялся, затряс головой. Потом тихо, безрадостно рассмеялся. Ласково погладил ее по голове.
— Поэтому? — не глядя на него, настойчиво переспросила Ханна.
Он снова не ответил, но Ханна не успокоилась.
— Кто тебе тогда приснился?
Робби убрал руку.
— Ты же знаешь. Мне снишься только ты.
— Нет уж, — отказалась Ханна. — Тот сон был плохой.
Он снова затянулся, выпустил облачко дыма, попросил:
— Не расспрашивай ты меня.
— Это ведь военный невроз? — повернулась к нему Ханна. — Я о нем читала.
— Военный невроз… — повторил он. — Я всегда удивлялся, кто его выдумал. Наверное просто понадобились какие-то умные слова, чтобы говорить их всяким дамочкам, тут, в тылу.
— Всяким дамочкам вроде меня, ты хочешь сказать, — сказала Ханна. У нее не было настроения выслушивать его отговорки, хотелось наконец-то получить честный ответ. Раздосадованная, она надела через голову нижнюю юбку. Начала натягивать чулки.
Робби вздохнул. Ему не хотелось, чтобы Ханна уходила, да еще вот так, обидевшись.
— Ты читала Дарвина? — спросил он.
— Чарльза Дарвина? — тут же повернулась к нему Ханна. — Разумеется.
— Действительно, чего я спрашиваю? — пробормотал Робби. — Такая умная девочка…
— При чем тут Чарльз Дарвин?
— Адаптация. Выживание — вопрос успешной адаптации. Одни особи оказываются удачливей, чем другие.
— Адаптация к чему?
— К войне. К игре по ее правилам.
Ханна задумалась над его словами. Мимо проплыла большая лодка, баркас закачался.
— Я жив, — просто сказал Робби, — только потому, что мертв какой-то неудачник. Много неудачников.
Ханна поняла.
Как же он живет после этого?
— А я рада, что ты жив, — ответила она, чувствуя однако странный холодок где-то глубоко внутри. А когда пальцы Робби коснулись ее запястья, невольно отдернула руку.
— Вот потому-то никто об этом и не говорит, — кивнул Робби. — Все знают, что если раскрыть душу, люди увидят тебя таким, как ты есть. Атак — сторонники Дьявола ходят среди них и прикидываются, что такие же, как все. А вовсе не вернувшиеся из ада чудовища.
— Перестань, — сказала Ханна. — Ты не чудовище.
— Я убийца.
— И не убийца. Тогда была война. Ты защищал себя. И других.
— Все равно: пуля в голове остается пулей в голове.
— Хватит, — уже шепотом попросила Ханна. — Я не могу, когда ты так говоришь.
— Вот и не спрашивай.
* * *Плохо. Очень плохо думать о нем вот так, и все-таки Ханна не могла остановиться. Человек, которого она знала, и знала очень близко, которому доверяла бесконечно, чьи руки так нежно, так легко скользили по ее телу, умел убивать… Все сразу изменилось. Робби изменился. Не в худшую сторону, нет. Она не стала любить его меньше. Просто глядела на него другими глазами. Он убил человека. Людей. Несчетных, безымянных людей.
Однажды днем Ханна снова погрузилась в невеселые мысли, глядя, как Робби в одних брюках слоняется по баркасу. Рубашка висела на спинке стула. Ханна разглядывала его обнаженные плечи, худые мускулистые руки, красивые сильные пальцы. И тут…
Чьи-то шаги на верхней палубе.
Ханна и Робби застыли, глядя друг на друга. Робби недоуменно поднял плечи.
Стук. Голос.
— Робби, ты где? Открой! Это я! Эммелин.
Ханна соскользнула с койки и торопливо собрала свою одежду.
Робби прижал палец к губам и на цыпочках подкрался к двери.
— Я знаю, что ты здесь, — не унималась Эммелин. — Один симпатичный старичок, там, на берегу, сказал, что ты как вошел, так больше и не выходил. Пусти меня, здесь жутко холодно.
Робби махнул рукой в сторону душа.
Ханна кивнула, бесшумно прошла по каюте и быстро прикрыла за собой дверь. Сердце колотилось как бешеное. Ханна кое-как натянула платье и скорчилась перед замочной скважиной.
Робби открыл дверь.
— Как ты меня нашла?
— Просто чудом, — ответила Эммелин. Она пригнула голову и нырнула в каюту. Ханна заметила, что на сестре новое желтое платье. — Десмонд сказал Фредди, Фредди сказал Джейн, в общем, сам знаешь, как оно бывает. — Она замолчала и огляделась. — Да у тебя здесь просто красота, Робби, дорогой! На редкость миленькая норка. Тебе надо созвать друзей… устроить такую небольшую, уютную вечеринку. — Эммелин увидела кучу смятых простыней на койке, заметила, наконец, что Робби полуодет и усмехнулась. — Надеюсь, я тебе не помешала?
Ханна затаила дыхание.
— Я спал, — ответил Робби.
— В четверть пятого?
Он пожал плечами, снял со стула рубашку, надел.
— Мне всегда было интересно, чем ты занимаешься целый день? Я думала, стихи пишешь.
— Я и писал. То есть пишу. — Робби потер шею, раздраженно вздохнул. — Ты зачем пришла?
Ханна даже моргнула — такая злость прозвучала в его голосе. Зря Эммелин заговорила о стихах, Робби не мог ничего написать уже несколько недель. Сама Эммелин ничего не заметила.
