Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы
Чтобы создать роман, он испробовал, как уже не раз говорилось, десятки различных ракурсов. Иной раз судьба Билли представала как символ подавления инстинкта, другой — как иллюстрация к сказке о колдунье, или аллегория утраченной любви и одиночества, или борьба цивилизованного сознания с подспудными сексуальными и расовыми проявлениями.
Он продолжил рассказ о происшествии в Папантле. Опять возник перед ним этот мрачный, невыразительный взгляд, этот чем-то похожий на карканье шепот, которым она поведала о своих поэтических исканиях, он слышал стоны, грубую брань, поношения, безобразные жалобы.
Он не раз упоминал о мести Билли; но по чести говоря, за что ей было ему мстить? За то, что он был другом Рауля и свидетелем сначала их счастья, а потом крушения семейной жизни? За то, что он родом из страны, которую она возненавидела? За то, что он говорил в Веракрусе о влюбленной старухе с картины Кранаха, висевшей в будапештском музее? За то, что не притворился, будто верит в ее выдуманные литературные триумфы или фантастические рассказы о священнослужителях, молившихся в кельях тибетского монастыря, дабы даровать ей защиту от бед? За то, что не удержал ее тем вечером в кинотеатре Папантлы, не помешал ей пойти навстречу своей гибели? Как знать? Возможно, дело даже не в обдуманной мести, а просто в привычке досаждать, надоедать, нарушать и отравлять счастье всех окружающих, ведь поэтому и было так тяжело и неприятно с ней встречаться. Да он и сейчас слаб и беспомощен перед Билли, как в самом начале.
Однако Джанни и Эухения должны знать всю историю до конца.
Наконец смолк вальс, а через несколько минут и рассказ о смерти отца со стихами дочери на груди. Зажглись огни. Зал был полон шумной веселой публикой, то и дело рукоплескавшей. Вдруг ему показалось — хотя, возможно, он преувеличивает, видит теперь все в ином свете, — что мальчишки перестали швыряться апельсиновыми корками и толпа замерла в безмолвии. Что случилось? В гнетущей тишине по проходу шла к сцене маленькая, закутанная в шаль женщина. Она шла очень медленно, но эта невзрачная фигурка — не поймешь, старухи ли, девочки, — с головы до ног покрытая истрепанной шалью, овладела вниманием и тех, кто заполнял зал, и тех, кто сидел на сцене. Едва эта женщина сделала первые неловкие шаги в глубине прохода, Билли замолчала. Она сидела рядом с ним, и он не мог видеть ее лицо, но почувствовал, как она напряглась всем телом, услышал ее тяжелое, прерывистое дыхание, заметил, как дрожат у нее руки. Когда женщина была уже в нескольких шагах от эстрады, она сбросила шаль с головы. Свет упал ей прямо в лицо. Это была бывшая служанка, Мадам, любительница птиц. Она улыбнулась, и под светом рампы во рту ее вызывающе блеснуло золото.
Билли встала; по пути к ступеням она зацепилась платьем за гвоздь, платье разорвалось, но она не остановилась, даже не обратила внимания. Словно загипнотизированная, спустилась по лесенке с эстрады в партер и двинулась, как ягненок за хозяином, вслед за Мадам к выходу такой же медленной, неловкой, колеблющейся поступью, как и ее поводырь. Когда они вышли из зала, оркестр грянул новый вальс.
Вот и все.
Остальное заключалось в актах, заявлениях, показаниях. Женщину, известную под именем Мадам, звали Исмаэла Посас. Она держала лавчонку на окраине Папантлы, в нижнем этаже дома, где останавливались погонщики. Жила в заднем помещении лавки и там же разводила своих птиц. Соседи показали, что в один из последних вечеров она пришла часов в десять с какой-то иностранкой и свет в лавке горел до поздней ночи. Возвращавшиеся с праздника слышали очень громкие голоса, но, о чем шла речь — разобрать не могли. Другие заявили, будто обе женщины то каркали, как птицы, то хохотали, как безумные. Судя по всему, встреча была радостной.
На рассвете вспыхнул пожар, и лавка и постоялый двор сгорели дотла. Нашли четыре обугленных трупа. Никто не знал, сколько человек ночевало в тот день в доме. Никто также не собирался заниматься опознанием трупов и расследованием. Хозяйка квартиры в Халапе хотела отдать вещи Билли матери Рауля, но та взяла только фотографии сына и внука. Все как будто вздохнули облегченно после исчезновения этой английской преподавательницы, которая только и делала, что сеяла раздоры. Он тоже. Никто не оплакивал Билли. Говорили, будто все найденные трупы были мужские. Но кто мог знать это точно? Халапа всегда жила слухами. Кое-кто предполагал, что Билли и Мадам ушли из лавки до того, как вспыхнул пожар. И может, теперь в каком-нибудь далеком поселке торгуют пивом, керосином, сигаретами и снова разводят птиц? И Билли стала рабыней Мадам, как боялась когда-то? И Рауль с ними? И не превратились ли они в воронов, саламандр или сорок?
Где бы они ни были, подумал он, этим людям нет места в мире, в котором он живет, в мире его лекций, его семьи и друзей, в мире, где происходит этот его разговор с Джанни и Эухенией. И он почувствовал щемящую тоску при мысли о стонах англичанки, доносившихся из крохотного ада, где она обреталась. Но сильнее этой тоски, признаться, была зависть.
Больше говорить было не о чем. Он снова подошел к окну. Небо заволокло пеленой. Возможно, этой ночью начнутся дожди. Казалось, городом завладело настроение, царившее в кабинете. Он смотрел на крыши. Черная-черная сосна возвышалась вдали над красноватым городом. Лето кончается. Через несколько дней он снова будет в Халапе, у себя дома, среди книг и бумаг. Будет ужинать вместе с Росалесами и вспоминать римские траттории. Стареет он, как и его жена, как и его друзья. Вернуть хоть частицу утраченной молодости оказалось невозможно, несмотря на возникший поначалу мираж. Больше Леонора не говорит ему, что он статный кондотьер, или сын солнца, или язычник. Рим измучил его, он был бы рад хоть сию минуту бежать отсюда. Теперь его гораздо больше интересовали возможные перемены в руководстве литературного факультета, о которых шло столько слухов перед их отъездом из Халапы.
И все эти руины, фонтаны, переулочки, сосны, купола и часовни стали сразу отодвигаться в прошлое.
Е. Огнева. Послесловие
«Краем безоблачной ясности» назвал свою родину вслед за конкистадорами, впервые вступившими на мексиканскую землю, философ Альфонсо Рейес. Назвал — но с недоверием, будто не узнавая. А его соотечественник, поэт Рамон Лопес Веларде, с горечью дал ей другое имя — «компотный рай»… Многоликая Мексика, наследница удивительных цивилизаций доколумбовой эпохи, царство суперсовременных небоскребов, неоновых реклам… Мексика, напряженными усилиями философов и писателей стремящаяся постичь и выразить формулу своего национального сознания — гордого, самобытного — и обремененного грузом несбывшихся упований, патриархальных предрассудков и новомодных мифов…
Эту многоликость, эти противоречия, определяющие в конечном счете национальную судьбу его страны, и сделал ведущей темой своего творчества Карлос Фуэнтес. Имя его не нуждается в представлении — оно уже более двух десятилетий знакомо нашим читателям. Может быть, узнают они и расшифруют реминисценцию, которая подстерегает их на первой же странице новой повести писателя — «Сожженная вода». Ведь эпиграф из Рейеса отсылает нас к раннему роману Фуэнтеса, так и названному — «Край безоблачной ясности» (1958, русский перевод 1980). Преемственность, перекличка возникает не случайно: речь идет не просто о полюбившемся мексиканцам крылатом выражении Эрнана Кортеса. Фуэнтес подчеркивает свою верность большой теме. Почему «край безоблачной ясности» превратился в «компотный рай»? Как прошлое страны — подчас исполненное величия, подчас постыдное — обусловливает настоящее? Каким образом таится оно до поры до времени в сегодняшнем иллюзорном благополучии и вдруг напоминает о себе? Фуэнтес поставил перед собой задачу показать четыре грани этого явления. Предощущение рокового момента, взрыва, которым оно должно сопровождаться, подготавливается вторым эпиграфом — из «Возвращения» Октавио Паса.
«Повествовательный квартет» Фуэнтеса состоит из четырех частей, объединенных в единый цикл, подчиненный общему замыслу, и населенных сквозными персонажами. На первом плане — престарелый генерал Вергара, образ которого и олицетворяет не поддающееся укрощению прошлое.
Эта фигура сродни героям, вновь и вновь оживающим под пером латиноамериканских писателей — то Гарсий Маркеса, то Услара Пьетри, то Карпентьера, прочно вошедшим в литературу континента из самой действительности. В генерале нетрудно найти общие черты и с другим знаменитым персонажем самого Фуэнтеса. Как и герой романа «Смерть Артемио Круса» (1962, русский перевод 1963), Вергара прошел все ступени Мексиканской революции: сначала — в войсках Панчо Вильи, затем «сменил лошадь» — перешел в ряды Обрегона и под его началом сражался против революционных крестьян, во главе которых стоял Вилья. В эпоху кризисов и поворотов, какие знала Мексиканская революция, он ловко плыл по течению, неизменно оставаясь с будущими хозяевами «новой» Мексики. Путь наверх красноречиво иллюстрируется пожелтевшими от времени фотографиями, что украшают его спальню: на первой Висенте Вергара в крестьянских штанах, с патронташами крест-накрест, на последней — в изысканном костюме жмет руку президенту Кальесу. Предательство, кровь, жестокость постепенно забываются, отступают, зато остаются респектабельность, роскошный дом и огромное состояние, нажитое «подвигами» престарелого генерала Вергары.
