Игорь Неверли - Сопка голубого сна
Назавтра они ловили сетью в затоне, поймали десятка полтора простых рыб и несколько лососевых, засолили и те и другие и стали сооружать сушилку в форме большой этажерки из жердей. В следующие дни они закончили эту работу и принялись подвешивать рыбу на поперечных жердях, чтобы сушить ее на ветру и на солнце.
Они стреляли селезней и пекли их в глине. Когда такой большущий шар, прокаленный до кирпичного цвета, вынимали из костра и хлопали об землю, мясо, поспевшее в собственном соку без притока воздуха, издавало неописуемый аромат. Ели они также вареную и жареную рыбу. Когда кончился мешок сухарей, захваченных из дома, они пекли на сковородке блины из пшеничной муки.
Решили построить на острове избушку, чтобы приезжать сюда на осеннюю рыбалку. Принялись валить деревья, срезали ветки, подгоняли под размер, рубили стены, делали крышу, на десятый день управились со строительством.
Однажды вечером они увидели дым на южном берегу. Густые клубы его поднимались над тайгой и ползли к озеру. Горел лес.
Назавтра огонь подошел вплотную к берегу, стаи птиц взмыли вверх и, отчаянно крича, кружили над тлеющим камышом, пытаясь спасти гнезда и птенцов, задыхавшихся в дымном, нагретом воздухе. К вечеру пожар повернул и стал отдаляться в сторону устья реки, по которой они приплыли. Непонятно было, то ли он пришел издалека, то ли вспыхнул поблизости.
Они снялись с места и двинулись в путь. Около устья остановились на противоположной стороне и наблюдали за буйством стихии. Тайга горела уже у самого берега, с нагретой воды поднимался пар, в горячем воздухе, словно демоны, взлетали к верхушкам деревьев языки пламени, чтобы тотчас же, с шипением и треском, рассыпаться на волне. Из раскаленной, точно доменная печь, тайги бежало все живое, белки прыгали с деревьев в воду и уже не всплывали, и все же река была сплошь усеяна резво скользящими пушистыми хвостиками. Это оказались те белки, которые не прыгали с деревьев, а подбегали к воде и плыли, следя, чтобы, не дай бог, не замочить хвост. Если хвост, их краса и гордость, случайно намокал, зверек тонул, его затягивало в глубину...
Бронислав услышал шуршание под бортом. Наклонился и увидел какого-то беспомощно барахтавшегося зверька. Белка, подумал он и вытащил. Оказалось, нет. Плоская, тупая коричневая мордочка, уши еле заметны, пальцы соединены перепонкой... Выдра. Малюсенькая, вся помещалась на ладони, только длинный хвостик висел, сужаясь на кончике, как руль. Двухмесячная, не больше. Наверное, когда в норе стало нечем дышать, мать вывела малышей, и эта сиротинка потерялась, переплыла широкий затон и очутилась под их лодкой, скребя ноготками и пытаясь выбраться на берег. Когда Бронислав взял ее в руку, она пискнула со смертельным испугом, дернулась и замерла, только под пальцами чувствовалось, как у нее бешено колотится сердце. Бронислав осторожно сунул ее за пазуху и застегнул рубашку. Почувствовав тепло человеческого тела, выдренок начал постепенно успокаиваться и приходить в себя.
— Что ты с ней сделаешь? — спросил Павел.
— Выращу. Выдру приручить легко. Будет для меня рыбу ловить.
Они поплыли вверх по реке, придерживаясь того берега, до которого огонь не дошел. У водопада сошли и взяли оморочу на плечи. Она теперь потяжелела, с супн^ной рыбой в мешках и балыком в четырех бочонках весила не меньше, чем гроб с покойником.
Обойдя водопад, они двинулись дальше против течения, с усилием преодолевая сопротивление воды. Брыська бежал сейчас мелкой рысью, изредка оглядываясь на них, они же проходили не больше шести верст в час. Пару раз отдыхали, пообедали, выдренку дали рыбы и воды попить, снова гребли с натугой, как на галерах, пока наконец к вечеру не добрались до места, где их ручей впадал в реку.
Павел взял под мышку один бочонок и отправился за Митрашей, Бронислав же улегся на траве и задремал.
— Что нового дома? Ничего не произошло за это время? — спросил он, когда Павел с Митрашей, вернувшись, разбудили его.
Немой покачал головой: все, мол, по-прежнему.
— Ну, тогда пошли. Три недели дома не были.
— Хорошо бы помыться. Я уже баню истопил.
— Да, да, первым делом в баню. Мы насквозь рыбой пропахли, а это только моему выдренку по вкусу.
Бронислав закинул за спину мешок с сушеной рыбой, чтобы облегчить ношу Павлу и Митраше, тащившим оморочу.
Когда они подошли к воротам, уже совсем стемнело. По ту сторону ограды их встретил радостный хор собак, басовитый лай Живчика, высокий, протяжный Лайки и рвущийся дискант щенка.
— Слышишь, Брыська, как тебя жена с сыновьями встречает? У меня такой семьи нету. Он открыл калитку. Собаки кинулись к Брыське, тормоша его, обнюхивая, облизывая. Тот вошел во двор выпрямившись, приветливо виляя хвостом, шагом дружески расположенного ревизора. За ним Павел с Митрашей понесли оморочу прямо к сараю, поставили и тотчас побежали в баню... Потом Бронислав, вспоминая, диву давался, как это он не обратил внимания на их спешку, на поджидавшие их в бане полотенце, мыло, свежее белье и веник, которым они, помывшись и попарившись, хлестали друг друга до изнеможения.
Когда он потом, бодрый, посвежевший, вошел на кухню, его поразила опрятность и чистота. Митраша вообще-то следил за порядком, но чтобы стекло керосиновой лампы сверкало, как хрусталь, чтобы на столе не было ни крошки, в печке пылал огонь, а кастрюли на плите стояли без следа копоти, будто только что из магазина... Что здесь происходит?
Бронислав вошел к себе в комнату и увидел Веру.
Веру с его выдренком на ладони. Она стояла около стола, прикрытого праздничной незнакомой ему скатертью, на ней два прибора, два высоких фужера, вино, цветы...
— Как он хорош! — сказала Вера, гладя выдренка.— Подари мне его, милый!
Бронислав уставился на Веру обалделым взглядом — она говорит ему «милый», встречает так, словно они уже не раз встречались и расставались в этой комнате, совершенно преобразившейся, благодаря тюлевым занавескам, картинке на стене, полочке с разными безделушками, множеству других мелочей, говоривших о присутствии женщины.
— И давно ты приехала? — спросил он, чтобы только не молчать, перевести дыхание, освоиться, убедиться, что это не сон.
— О, я здесь уже две недели. Убиралась в доме, возилась на огороде, в общем, дел было по горло.
— А как ты сюда попала?
— Федот нас привез, меня, Дуню и Маланью. Но Маланья сразу же ушла в лес, ведь май на дворе, медвежьи свадьбы.
— И... надолго ты?
— Как получится... Возможно, милый, что и навсегда.
Тогда только до него дошло. Что-то раскрывалось бесшумно, плавно, как на шариковых подшипниках, его захлестывала радость, о которой он и мечтать не смел, но которая теперь его пугала.
— Такая тишина в доме... Куда все подевались? Дуня, Митраша, Павел?
— Они люди деликатные. Не хотят мешать, ведь нам столько нужно сказать друг другу.
Она уложила выдренка в корзиночку на столе и подошла к нему.
— Сегодня наша свадьба, знаешь?
И обняла его за шею. Он увидел совсем близко ее губы, ожидавшие поцелуя, но все же не сдержался и бросил наболевшее:
— Смотри, ведь сейчас жаба с меня на тебя перепрыгнет.
Вера громко, свободно рассмеялась:
— Да ну, от жабы я избавилась давно... Уже тогда, когда ты последний раз был у меня в Старых Чумах, я почувствовала, что выздоравливаю — я люблю, я нормальная женщина.
10. У1.1913 г.
«Сегодня утром Вера, наливая всем чай, пододвинула мне нерчинскую кружку и сказала: «Здесь должна быть еще одна такая же, только с изображением женщины...» Я замер. Ведь у меня действительно была кружка с женщиной, протягивающей руки к мужчине. Из нее только однажды пил Васильев в ту ночь, когда рассказывал мне о несостоявшемся покушении на Столыпина. В остальное же время я ее прятал, подсознательно надеясь, что когда-нибудь кончится мое одиночество и я встречу женщину, которая меня полюбит. И вот Вера подошла к полке, обнаружила кружку, сказала: «Они парные, я буду пить из этой».
Я вскочил растроганный и поцеловал ее в губы при всех, при Дуне, Митраше и Павле.
«Спасибо, родная. Этого мгновения я ждал три года ».
Это и было, в сущности, нашим венчанием.
11. VI.— Выяснилось, кем был мой соперник с часами и золотой цепочкой. Умер папа Извольский. Вера узнала об этом в апреле и очень горевала. Но поскольку в Старых Чумах никто не знал ее отца, то она не поделилась ни с кем и траур — напоказ — не надела. Съездила только в Удинское и заказала отцу Ксенофонтову молебен за упокой его души. Вскоре после этого приехал адвокат Булатович, папин поверенный в делах, элегантный господин с золотой цепочкой, так поразившей Митрашу. Вера по целым дням обсуждала с ним свое решение — передать землю крестьянам в вечную аренду за символическую плату — по рублю за десятину. Участки от пятнадцати до пятидесяти десятин смогут приобретать только жители окрестных деревень, без права перепродажи и раздела их впоследствии между детьми. Она оставила себе только пятьсот десятин на содержание усадьбы и парка и пожизненное материальное обеспечение Анны Петровны и всей прислуги. Три дома в Киеве и в Воронеже она тоже велела продать, но без спешки, за хорошую цену. Перед отъездом Булатович вручил старосте Емельянову две тысячи рублей на строительство и оборудование школы в Старых Чумах. Ну а потом Вера попросила знавшего дорогу Федота отвезти их с Дуней на Сопку голубого сна.
