Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Не будь свиньей, Джеффри, дьявол тебя побери.
Хью встал.
— Сиди и не рыпайся, от свиньи слышу, — сказал консул повелительно. — Я, конечно, понимаю, в какую романтическую историю влипли вы оба. Но даже если Хью и на сей раз выйдет сухим из воды, все равно скоро, очень скоро ему станет ясно, что он лишь один из сотни обманутых простаков, скользких, как рыбы, норовистых, как жеребцы, — все сплошь вонючие козлы, похотливые обезьяны, ненасытные, спесивые волки. Нет уж, хватит и одного…
Стакан, по счастью уже пустой, упал на пол и разбился.
— Срывал он поцелуи, как цветы, потом бедра ее коснулся и вздохнул. Как дивно вы оба, надо полагать, провели весь этот день, резвились, прикидывались невинными младенцами якобы во имя моего спасения… к чертовой матери. Я сам несчастный, беззащитный — только сейчас это до меня дошло. Но отсюда вытекает неизбежный логический вывод: я тоже должен вести свою жалкую борьбу за свободу. Ох, я хочу вернуться в разлюбезный бардак! Туда, где звякают цепи, где все цепенеет…
— Правда, у меня было искушение смириться. Я попался на удочку, когда вы сулили мне райскую жизнь в трезвости, без капли спиртного. Сдается мне, именно этого вы добивались весь нынешний день. Но теперь я с обычным своим пристрастием к мелодраме решил собственным умом, собрал остатки ума, которых мне как раз хватило, чтобы принять решение. Сервантес! И я вовсе не хочу этого, нет, благодарю покорно, я, напротив, избираю… Тласк… — Где он, куда он попал? — Тласк… Тласк…
…Он опять словно стоял на открытой темной платформе вокзала, куда некогда пришел — и вправду пришел? — утром, к семи сорока, встречать Ли Мейтленд, возвращавшуюся из Виргинии, всю ночь пьянствовал, а потом пришел, ощущая легкость в голове и в ногах, достигнув того состояния, когда пробуждается ангел, о котором писал Бодлер, и был, пожалуй, не прочь встречать поезда, только бы они не останавливались, потому что в грезах ангела поезда не останавливаются и никто не выходит, даже другой ангел, даже прелестная, светловолосая Ли Мейтленд… Кажется, поезд опоздал? Почему он шагает взад-вперед по платформе? Кажется, поезд придет со стороны Цепного — Цепного! — моста вторым или третьим по счету…
— Тласк… — повторил консул. — Я избираю…
Он был в комнате, но в комнате этой материя распалась: дверная ручка торчала отдельно от двери. Занавеска плыла в воздухе сама по себе, независимо, свободно. Казалось, она норовит накрыть, задушить его. Размеренное тиканье часов за стойкой, необычайно громкое, его образумило. «Тласк; тласк; тласк; тласк…» Половина шестого. Только и всего?
— …избираю ад, — договорил он бессвязно. — Потому что…
Он вынул бумажку в двадцать песо и положил ее на столик.
— Мне там нравится! — крикнул он снаружи, в открытое окно. Сервантес стоял за стойкой со своим петухом, и глаза у него были испуганные. — Мне нравится в аду. Я должен вернуться туда немедля. И вот я бегу. Я уже почти вернулся туда.
Он действительно бежал, невзирая на свою хромоту, с безумным криком, хотя, удивительное дело, все это представлялось ему не совсем серьезным, бежал к лесу, где быстро сгущалась тьма, где метались кроны деревьев, — оттуда налетел яростный ветер, и сиротливое перечное дерево испустило стой.
Наконец он остановился: все было спокойно. Никто его не преследовал. Хорошо это или плохо? Да, это хорошо, решил он, и сердце его гулко стучало. А коль скоро все хорошо, он пойдет по тропе в Париан, в «Маяк».
Крутобокие вулканы, казалось, подступили ближе. Они вздымались над лесной чащей, пронзая низкое небо, — таинственные громады, застилающие даль.
11
Закат. Стаи зеленых и оранжевых птичек носятся в высоте, словно широкие круги разбегаются на поверхности воды. Два поросенка галопом умчались в облаке пыли. Быстро прошла женщина, с удивительной грацией удерживая на голове небольшую, легкую бутыль…
А потом, когда они оставили наконец позади «Салон Офелии», пыли не стало. Здесь пролегла прямая тропа, которая вела мимо ревущих водопадов и озера, где еще плескались немногие отважные купальщики, к лесу.
Впереди, на северо-востоке, громоздились вулканы, а за ними густели черные тучи, непрерывно заволакивая небосвод.
…Гроза, словно выслав вперед дозорных, надвигалась неспешно, стороной: она все еще медлила. Ветер меж тем упал, и снова стало светлее, хотя солнце уже скралось позади и чуть слева, на западе, где красное зарево разливалось по небу.
В «Todos Contentos у Yo Tambien» консула не было. И теперь, в теплые сумерки, Ивонна шла впереди Хью, намеренно быстро, чтобы не разговаривать с ним. Но все же его голос (как недавно голос консула) настигал ее.
— Ты прекрасно знаешь, что я не убегу и не брошу его на произвол судьбы, — сказала она.
— Черт, этого не случилось бы, не будь здесь меня, я во всем виноват.
— Случилось бы что-нибудь другое.
Лес сомкнулся за ними, и вулканы исчезли из глаз. Но темнота еще не наступила. Поток, струившийся вдоль тропы, тускло поблескивал. Крупные желтые цветы, похожие на хризантемы, мерцая, как вечерние звезды, росли у воды по обоим его берегам. Дикая бугенвилея, кирпично-красная в полусвете, дикий кустарник, унизанный белыми колокольчиками, и чуть ли не на каждом шагу прибитый к дереву указатель — поблекшая от непогоды стрелка с едва различимой надписью: «А lа cascada»[209].
Дальше мостик, сооруженный из ржавых обломков брошенных американских автомобилей, вел через поток, но они продолжали путь по правому берегу.
Шум мелких водопадов за спиной заглушал рев большого каскада впереди. Воздух был влажен, насыщен брызгами. Если бы не этот рев, казалось, можно было бы услышать, как растут деревья в густой, влажной чаще леса, сквозь которую струился поток.
И вдруг они снова увидели над собой небо. Облака, теперь уже не багровые, обрели своеобразное голубоватое свечение, их гряды были словно озарены не солнцем, а луной, и в просветах еще сияла густая, бездонная синева дня.
Там парили птицы, взмывая все выше и выше. Ох, зловещая Прометеева птица!
То были стервятники, которые так яростно грызутся меж собой на земле, пачкают себя кровью и грязью, но все же способны взмыть вот так, ввысь, и лишь кондор, парящий над вершинами Анд, может с ними соперничать…
Низко на юго-востоке висела луна, уже готовая вслед за солнцем уйти за горизонт. Слева, сквозь деревья на другом берегу потока, показались невысокие холмы, похожие на те, что видны с калье Никарагуа; они были сиреневы и печальны. У их подножий, так близко, что Ивонна расслышала негромкий шорох, на пологих склонах, среди желтых кукурузных стеблей и странных полосатых навесов, бродил скот.
Впереди, на северо-востоке, все так же вздымались Попокатепетль и Истаксиуатль, «Спящая женщина», она была особенно хороша, снег на крутых, уступчатых склонах был кроваво-красен от солнца, но меркнул на глазах, иссеченный темными тенями скал, а вершина, казалось, парила в воздухе, витая средь цепенеющих, громоздящихся черных туч.
Чимборасо, Попокатепетль — говорилось в стихах, которые так нравились консулу, — пленили его сердце! Но в трагической индейской легенде сам Попокатепетль представал каким-то странным мечтателем: пламя его рыцарской любви, неугасимое в сердце поэта, вечно пылало для милой Исты, которую он потерял, едва успев обрести, и с тех пор охранял ее вечный сон…
Они дошли до края поляны, где тропа разветвлялась. Ивонна остановилась в неуверенности. Впереди, по левую сторону, была еще стрелка, прибитая к дереву, и на ней та же блеклая надпись: «А lа cascada». Но на другом дереве точно такая же стрелка указывала направо: «А Parian»[210].
Теперь Ивонна знала, где они, но две тропы раскинулись перед ней в разные стороны, как руки — это странное сравнение вдруг пришло ей в голову — распятого человека.
Если свернуть по тропке направо, они попадут в Париан гораздо скорее. Однако широкая тропа в конце концов приведет туда же, а по пути, вспомнилось ей, будут еще два питейных заведения, если не больше.
Они пошли по широкой тропе: полосатые навесы и кукурузные поля исчезли из виду, с обеих сторон снова подступила лесная чаща, сырой запах земли сгущался вокруг них вместе с сумраком.
Тропа эта, думала Ивонна, сперва выведет на довольно широкое шоссе около ресторанчика под вывеской «Эль Попо», а потом поведет дальше (если считать, что это будет та же самая тропа), через лес, к Париану, до самого «Маяка», многократно сворачивая под прямым углом, словно темная поперечина креста, на которой простерты руки распятого.
Нарастающий шум водопада походил теперь на клекот хищных птиц, которые тысячными стаями носятся над пустынными равнинами в Огайо. Поток неистово мчался вперед с высоты, где на левом его берегу стеной стоял лес и лианы всползали по стволам до самых макушек, а сквозь чащу в него изливались мелкие ручейки. И казалось, стремительный поток этот уносит душу, как уносит вырванные с корнями деревья и кусты, туда, где зияет последняя, роковая бездна.
