Борис Минаев - Мужской день
– Не обвалится! – отвечал папа коротко. – Там запас большой.
– Запас чего? – после паузы спрашивал я с каким-то неприятным чувством.
– Прочности, – отвечал папа сердито, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
Папа ничего не умел объяснять длинно. Когда чувствовал, что его короткие объяснения меня не удовлетворяют, он начинал тихо злиться. На кого он злился, я так и не узнал. То ли на себя, то ли на меня...
Мне очень хотелось поднять эту гирю.
– Ты что, Лева, с ума сошел? – спрашивала мама, когда заставала меня за этим занятием. – У тебя же там все порвется, внутри. Потом всю жизнь на лекарства будешь работать.
– Интересно, а как же ее папа поднимал? – возмущенно спрашивал я.
– Ну, сравнил! – улыбалась мама и уходила обратно в комнату, закрывая за мной балконную дверь, чтобы не простудиться.
Я оставался один в комнате и прилипал носом к оконному стеклу. По ногам сильно дуло, но я все равно стоял так и смотрел на гирю.
Зимой ее заносил снег.
Мама забивала балконную дверь кусочками поролона. А потом еще заклеивала газетой. Она брала маленький мебельный гвоздик и молоток. Потом прицеливалась, но иногда все равно попадала себе по пальцам.
– Ну почему твой папа ничего не умеет делать? – чуть не плакала она.
Тем не менее, через некоторое время дверь была плотно забита поролоном или заклеена мокрой газетой, и холодный ветер с балкона почти совсем переставал дуть по ногам. Мама вынимала откуда-то из старого чемодана старое байковое одеяло и в особенно холодные дни сворачивала его в четыре слоя и подкладывала под балконную дверь. На меня она надевала толстые шерстяные носки.
– Ну надо же, как дует! – говорила она и задумывалась.
Потом она уходила на кухню слушать прогноз погоды.
– Это потому что ветер северо-западный! – кричала она оттуда громко, как важную новость. – Но скоро будет северо-восточный! Вот так!
К Новому году балкон заваливало снегом уже очень основательно. Там теперь нельзя было разглядеть ни тазик, ни табуретку, ни гирю. Только белыми неровными горками лежал снег.
Папа одним рывком отдирал дверь, и в комнату врывался холодный, бодрящий воздух.
– Хоть проветримся немножко... А то в комнате духота! – довольным голосом говорил папа и закладывал на балкон три бутылки шампанского.
Шампанское проваливалось в снег почти целиком. Виднелись только золотистые горлышки.
Вечером 31-го папа неаккуратно, как мне казалось, срывал фольгу с горлышка шампанской бутылки. В комнате пахло елкой, несло холодом с балкона.
Кусочки фольги неаккуратно падали на пол.
Папа хлопал пробкой, и пена весело вырывалась в фужеры и на белую скатерть.
– Опять пролил! – говорила мама. – Ну, руки-крюки! И сын такой же у тебя!
– Да ладно! – говорил папа. – Лишь бы голова работала. Остальное можно компенсировать.
Начинался Новый год – сначала чинный, с поеданием салатов и тостами под телевизор, а потом настоящий взрослый Новый год, с танцами, криками, перекурами в коридоре и массовым выбеганием на улицу под крики «ура!». Но я его никогда не заставал, потому что меня отправляли спать.
Первого января я просыпался, как мне казалось, от тишины.
Тишина стояла просто страшная. Спал весь подвыпивший накануне мир.
Но на улице уже звенели трамваи, а дворник уже скреб тротуар лопатой. Это были совершенно одинокие звуки, которые таяли в сплошной маслянистой густой тишине.
Но все же я их чуть-чуть слышал из своей комнаты, а папа, накрыв голову подушкой, как всегда, спал.
Я вставал, входил в родительскую комнату и подходил к балконной двери.
Каждый раз на Новый год мне казалось, что мир должен неминуемо измениться.
Но каждый раз он оставался прежним.
Сугробы спокойно лежали вдоль тротуара. Старушка в доме напротив вывешивала через форточку обрезанный молочный пакет с остатками крупы и хлеба. На пакет слетались воробьи и синицы. В высоком небе солнце боролось с облаками.
Я начинал осторожно и тихо будить отца.
* * *Мама спала в этот день так крепко, что ничто, казалось, не могло ее разбудить. Папа высовывал из-под своей вечной подушки кончик носа и спрашивал громким шепотом:
– Что тебе?
– Двенадцать часов! – так же шепотом говорил я.
– Ну и что? – говорил папа.
– Ты обещал! – начинал я обижаться на него.
Папа фыркал и вновь забирался под подушку.
Но я знал волшебное слово, которое могло вытащить его из-под этой проклятой подушки.
– Ты обещал! – говорил я снова и снова громким шепотом.
– Ладно! – наконец шепотом говорил он. – Иди поставь чайник!
* * *Через десять минут папа приходил на кухню и плотно закрывал за собой дверь.
– Не шуми! – говорил он. – Маму разбудишь. Давай соберись по-быстрому.
– Я уже! – отвечал я ему. – Сам давай собирайся.
Папа молча прихлебывал чай и весело смотрел на меня.
– Слушай, Лева! – говорил он. – Я не пойму, почему ты так любишь это место? За что?
– Ты обещал! – упрямо повторял я. – Обещания надо выполнять. Понятно?
– Понятно... – соглашался отец. – Ну а если там нет шашлыка? Если шашлычник еще спит?
Я молча шел обуваться.
Из комнаты, пошатываясь, выходила мама.
– Сима! – говорила она сонным голосом, с трудом открыв глаза. – Я тебя прошу: только не покупай ему шашлык. Ему нельзя. У него печень. Он и так вчера салатов налопался с майонезом. Это будет вообще смертельный номер. Ограничьтесь, пожалуйста, стрельбой по мишеням. Друг друга только не убейте.
– Ладно-ладно... – смеялся папа, накидывая пальто. – Ты поспи еще, а мы быстро. А потом мы придем, и будет праздничный завтрак. С коньяком.
– О господи! – вздыхала мама. – Тебе еще не хватит? О ребенке лучше подумай.
– Я уже подумал... – говорил папа. – Я уже подумал и встал. А ты давай спи. Понятно?
– Понятно! – отвечала мама. – Пока. С Новым годом.
* * *1 января в мире все блестело.
Я выходил из подъезда и закрывал глаза от невыносимого блеска.
Иней был на окнах и подоконниках, на ветках деревьев, на машинах и на одежде.
От мокрого холодного воздуха я начинал задыхаться.
– Дыши в воротник! – сурово советовал отец, и мы спешили вниз по Трехгорному валу.
А потом по Шмитовскому проезду.
А потом мы подходили к парку. И я начинал задыхаться от волнения.
Вдруг в парке еще ничего нет? Вдруг тир еще не открыт? И шашлычник еще не положил дрова в мангал?
– Слушай, – опять говорил отец, тревожно к чему-то прислушиваясь. – Давай лучше я отведу тебя в кафе, в кино. В ресторан, если хочешь. На Красную площадь. Ну зачем тебе этот тир? Что за детский сад? Ведь ты же уже не маленький.
– Ты обещал, – отвечал я коротко, и он вздыхал, а потом улыбался.
– Ну ладно! – говорил он примирительно, и мы медленно входили в полупустой парк, залитый солнцем. Там играла музыка. На берегу прудов лежали засыпанные снегом лодки. И рядом с тиром курился слабый синеватый дымок.
Шашлык я обожал с раннего детства. Как, впрочем, и все остальные дети планеты, которые хоть раз его пробовали. Один вид шашлычника в грязном белом фартуке, с угрюмым небритым лицом и свирепыми усами, веселил меня и придавал бодрости. Но особенно сводил меня с ума вид закопченного железного мангала, горящих сухих дров и – запах.
– Господи, какой ужас! – говорила мама. – Какая антисанитария! Есть недожаренное мясо руками. Ну вы что, дикие звери? Варвары? Пещерные люди? Давайте я вам лучше куплю кусок свинины на рынке и пожарю дома, на сковородке. Если вы умрете, я хотя бы буду знать, что это дело моих рук. А здесь можно подхватить любую заразу. Не дам! Не позволю!
Сколько я ни ныл, шашлыка в парке мне не давали. Но однажды папа зачем-то решил, что он купит себе бутылку пива. Было очень жарко, и все вокруг чего-нибудь пили.
– Хочу быть как все! – заявил папа.
Сделав пару глотков, папа неожиданно сморщился и заявил, что такую гадость можно употреблять только под шашлык.
Мама схватилась за голову и сказала, что пойдет гулять и кормить ручных уток одна, без нас, а мы тут можем обпиваться и обжираться, сколько хотим.
– Дашь попробовать? – спросил я, как только мама удалилась в тень ветвей.
Папа посмотрел на меня и молча кивнул.
Он считал, что раз уж я так с ума схожу по шашлыку, то должен обязательно попробовать и убедиться, что это не очень вкусно.
Но он ошибся. Шашлык был такой мягкий и нежный, он так сладко пах горелым мясом и таял во рту, что я немедленно запихнул целый кусок в рот прямо руками и начал его быстро жевать.
Через несколько секунд я вдруг почувствовал, что не могу дышать. Папа в этот момент тоже пытался справиться с шашлыком, поэтому в первый момент не обратил внимания на то, что я терплю бедствие. Увидев, как я машу руками и хватаюсь
за горло, он страшно побледнел и стал меня бить по спине. Тут мне сделалось настолько плохо, что слезы брызнули из глаз и стало очень жарко. Боль была совершенно нестерпимая, хотя что болело – я не понял. Болело все наверху – грудь, сердце, легкие, голова.
