Артур Хейли - На высотах твоих
– Мистер спикер, министр по делам иммиграции говорил в этом зале о человеческих отбросах. Я требую…
– К порядку! Я прошу депутата сесть на свое место.
– А я настаиваю…
– Если депутат не сядет на свое место, я буду вынужден удалить его из зала.
Создавалось впечатление, что Джини сознательно навлекает на себя гнев спикера. Правила палаты совершенно ясно предписывали, что, когда спикер встает, все остальные должны подчиниться. Если Джини будет упорствовать в своем неповиновении, какие-то дисциплинарные меры против него неизбежны.
– Я даю достопочтенному депутату еще одну возможность, – сурово предупредил спикер. – В противном случае мне придется удалить его из зала.
Арнольд Джини строптиво ответил:
– Мистер спикер, я выступаю в защиту человека, находящегося в трех тысячах миль отсюда, человека, которого правительство презрительно называет “отбросами”…
Его замысел, осенила Джеймса Хаудена внезапная догадка, до восхищения прост. Джини-калека стремится разделить участь несчастной жертвы с Дювалем-скитальцем. Блестящий – пусть и циничный – политический маневр, который Хауден должен предотвратить.
Встав, премьер-министр поспешил вмешаться:
– Мистер спикер, я полагаю, что мы можем уладить этот вопрос… – Он уже решил, что от имени правительства возьмет обратно оскорбительные слова, как бы к этому ни отнесся Харви Уоррендер…
Слишком поздно.
Не обращая внимания на премьер-министра, спикер непререкаемым тоном объявил:
– К сожалению, мой долг требует удалить достопочтенного депутата от Восточного Монреаля из зала.
Поняв, что гамбит он проиграл, Хауден вне себя от ярости сел на свое место.
Теперь без промедления последовали необходимые формальности. Удаление спикером депутата палаты из зала было шагом, к которому он прибегал весьма редко. Но когда это случалось, дисциплинарные меры со стороны остальных депутатов принимались автоматически и неотвратимо. Власть и авторитет спикера должны поддерживаться превыше всего. Ибо они символизировали власть и авторитет самого парламента и народа, завоеванные в упорной борьбе на протяжении столетий…
Премьер-министр передал записку Стюарту Коустону, лидеру большинства в палате. В ней было всего два слова:
"Минимальное наказание”. Министр финансов согласно кивнул.
После лихорадочно торопливого совещания с сидевшим позади него министром почт Коустон поднялся на ноги и объявил:
– В свете вашего решения, мистер спикер, у меня нет иного выхода, как выдвинуть следующее предложение, поддержанное министром почт мистером Голдом:
"Удалить достопочтенного депутата от Восточного Монреаля из зала до окончания сегодняшнего заседания”.
Премьер-министр огорченно заметил, что галерея для прессы опять набита битком. Собираются материалы для вечерних программ новостей телевидения и радио и для завтрашних утренних выпусков газет.
Голосование по предложению Коустона заняло двадцать минут. “За” был подан 131 голос и 55 – “против”.
Спикер официальным голосом объявил:
– Предложение принято.
В зале наступила гнетущая тишина.
Судорожно дергаясь на костылях, Арнольд Джинн с мучительной осторожностью поднялся на ноги. Страдальчески медленно, один тягостно неуклюжий шаг за другим, он влачил свое изуродованное, беспомощно раскачивавшееся на костылях тело мимо передних рядов оппозиции в центральный проход. Джеймсу Хаудену, знавшему Джини по палате общин много лет, казалось, что тот никогда еще не передвигался так медленно и с таким трудом. Повернувшись к спикеру, калека с трогательной вымученностью изобразил поклон, и на мгновение у депутатов сердце замерло в испуге, что он сейчас упадет лицом на пол. Едва удержавшись на костылях, Джини в несколько приемов повернулся и с такой же болезненной медлительностью, рывками раскачивая скрюченное туловище, направился вдоль прохода. В конце его – еще один поворот и еще один поклон, как пытка, и вот Джини наконец исчез через широко распахнутую для него служителем дверь. По залу пронесся дружный вздох облегчения.
Спикер спокойно произнес:
– Слово имеет министр по делам гражданства и иммиграции.
Харви Уоррендер, правда, уже не столь решительно и агрессивно, продолжил свою речь с того места, где его прервали. Но Джеймсу Хаудену было совершенно ясно – что бы сейчас ни произошло, нанесенного им ущерба не восполнить. Арнольд Джини был, несомненно, справедливо удален из зала, причем всего лишь на какие-то несколько часов, за вопиющее нарушение правил палаты общин. Но пресса выжмет из этой истории все возможное, и публика, которой неведомы или безразличны правила дебатов, живо увидит лишь двух обездоленных людей – калеку и одинокого скитальца, ставших жертвами жестокого и деспотичного правительства.
И впервые Хауден задумался над тем, как долго еще правительство может позволять себе терять популярность, которая начала падать с появлением Анри Дюваля.
Глава 3
В записке Ричардсона говорилось: “Ждите в семь”. Без пяти семь Милли Фридмэн, совсем еще не готовая к его приходу и только что выходившая, роняя капли воды, из ванной, очень надеялась, что он опоздает.
Милли частенько спрашивала себя, впрочем, довольно равнодушно и мимоходом, почему она ведет все свои – кстати, и Джеймса Хаудена тоже – дела с выверенностью прецизионного механизма в конторе и почти никогда – дома. На Парламентском холме она была неизменно пунктуальна до секунды, в домашнем кругу ей это удавалось крайне редко. Офис премьер-министра служил образцом порядка – от аккуратнейшим образом расставленных чашек до изобретенной ею самой системы хранения досье, откуда она в течение считанных секунд могла извлечь написанное от руки письмо пятилетней давности от какого-нибудь безвестного субъекта, само имя которого было давно забыто. А вот в данный момент, что для нее было весьма типично, Милли в полной растерянности шарила по всем являвшим собой невообразимый хаос ящикам в неприбранной спальне в поисках неизвестно куда запропастившегося чистого бюстгальтера.
Она полагала – когда ее посещало желание над этим задумываться, – что ее умеренная неорганизованность во внеслужебное время есть проявление внутреннего протеста против влияния чужих порядков и покушений на ее личную жизнь. Ей всегда был свойствен мятежный дух, принимавший порой даже извращенные формы, в отношении посторонних дел или высказываемых другими идей, которые касались ее лично.
Противилась она и тому, чтобы кто-то другой планировал за нее ее будущее, даже если такие попытки предпринимались с самыми благими намерениями. Однажды, когда Милли еще училась в колледже в Торонто, ее отец настоятельно советовал ей пойти по его стопам и заняться юридической практикой. “Тебя ждет огромный успех, Мил, – предсказывал он. – Ты умна, у тебя быстрая реакция, а твой склад ума помогает тебе сразу постигать самую суть вещей. При желании тебе ничего не стоит заткнуть за пояс мужчин вроде меня”.
Впоследствии она рассудила, что, если бы она сама додумалась до этого, она вполне могла осуществить подобную идею. Однако ее возмущала сама мысль, что кто-то – пусть даже ее собственный отец, которого она искренне любила, – мог вместо нее принимать решения, затрагивающие ее личную судьбу.
Конечно, теория эта была довольно спорна и противоречива. Невозможно вести полностью независимое существование – так же, как нельзя совершенно отделить свою личную жизнь от жизни на службе. “В противном случае, – подумала Милли, пытаясь застегнуть наконец-то попавшийся под руку бюстгальтер, – не было бы романа с Джеймсом Хауденом, да и предстоящей сейчас встречи с Брайаном Ричардсоном”.
А нужна ли эта встреча? Должна ли она была соглашаться на визит Брайана? Не лучше ли было бы, если бы она проявила твердость в самом начале и настояла на том, чтобы ее личная жизнь осталась в неприкосновенности? Та самая личная жизнь, которую она заботливо и тщательно устроила себе с того дня, когда наконец осознала, что у них с Джеймсом Хауденом нет будущего.
Личная жизнь, отгороженная от внешнего мира и достаточно счастливая, стоила многого. Не рискует ли она с возникновением Брайана Ричардсона утратить это немалым трудом взлелеянное чувство покоя и довольства и ничего не получить взамен?
Ей потребовалось немалое время, чтобы после разрыва с Джеймсом Хауденом приспособить свой образ жизни к постоянному одиночеству. Однако благодаря глубоко укоренившемуся инстинктивному стремлению к самостоятельному решению личных проблем без посторонней помощи ей все же удалось, как представляла себе Милли, приспособиться до такой степени, что нынешняя ее жизнь протекала в довольстве, душевном равновесии и вообще очень успешно. Теперь Милли вполне искренне перестала завидовать – как было прежде – замужним подругам с их вечно занятыми своими трубками мужьями-покровителями и расползавшимися по всем углам детишками. Напротив, иногда, чем больше она за ними наблюдала, тем скучнее и постылее казалась их жизнь по сравнению с ее собственной независимостью и свободой.
