Джон Уэйн - Зима в горах

— Ладно, — сказал Айво, — это правильно в общем-то, что Роджер живет в часовне. Ему она нужнее, чем другим.

— Подождите, вы еще услышите мои проповеди, — сказал Роджер. — Дайте нам только разделаться с Диком Шарпом, и я приглашу вас всех послушать, как я буду говорить с амвона.

Перебрасываясь шутками, все надели пальто, пожелали Гэрету и матери спокойной ночи и вышли в черный, густой от снежных хлопьев мрак.

— А дело-то пошло всерьез, — сказал Айво. — Снежная буря в горах. Езжайте скорее, Роджер, пока еще не поздно.

Роджер, Роджер!.. Никогда еще не приходилось ему так часто слышать свое имя из их уст. Словно до этой минуты они стыдились произносить его, чурались могущей возникнуть фамильярности, панибратства.

— Значит, договорились, Айво, — сказал он. — Буду ждать вас без десяти восемь, если машина пройдет.

— Теперь уж что будет, то будет, — сказал Айво, исчезая за пеленой белых хлопьев. — Но как только станет возможным, в первое же утро я у вас.

Айво и Гито помахали Роджеру рукой и пропали. Последнее, что запомнилось Роджеру, — это их белые от снега плечи и как разъезжались у них ноги на скользком снегу.

— Идемте, — сказал он Дженни. Они захлопнули калитку, наугад спустились по невидимой тропинке и разыскали свою малолитражку, терпеливо их поджидавшую под тяжелой шапкой наметенного на крышу снега.

— О господи, — неожиданно вздохнула Дженни. — После такого дня, да еще застрять в горах — я бы просто умерла, умерла бы с тоски по теплу, крову, постели.

— Вы не застрянете в горах, — сказал Роджер. — И не умрете. Вы будете жить.

Она отперла дверцу машины и протянула ему ключи. Все было понятно без объяснений: повести машину должен был он. Дженни отдавала себя в его власть.

Роджер завел мотор, включил передачу и стал осторожно отпускать сцепление. Маленькие толстые колесики мгновенно начали вращаться и буксовать.

— Нам, пожалуй, никуда на ней не добраться, — сказала Дженни.

— Ничего. Проедем, сколько она вытянет.

Весь мир вокруг был бел и влажен. Снежные хлопья сыпались так густо, перегоняя друг друга, что уже, казалось, невозможно было отличить, где под этим пушистым, неулежавшимся покровом земля и где небо за пеленой огромных крутящихся хлопьев.

— Вон поехали ваши приятели, — сказала Дженни. Какая-то темная грохочущая масса с включенными фарами спускалась с горы слева от них по другой дороге.

— Будем надеяться, что они доберутся куда надо, — рассеянно ответил Роджер, пробиваясь на идущей юзом, буксующей машине сквозь рыхлый снег. Они продвигались вперед, но медленно, тяжело, словно в жидкой среде, и машина, казалось, была не машина, а лодка и плохо слушалась руля.

— Здесь нет глубоких кюветов? — спросила Дженни, вглядываясь в крутящийся, взвихренный мрак.

— Думаю, что нет. Иначе мы бы уже давно свалились в один из них.

Временами им казалось, что дальше их машина не поплывет; но вот где-то сбоку проступили наконец очертания часовни, и Роджер, свернув с дороги, поставил малолитражку у обочины.

— Здесь ей ничего не сделается, — сказал он. — Во всяком случае, пока дорогу не расчистят, никакого движения здесь не будет.

Они вышли из машины. Хоровод вальсирующих снежинок заглушал все звуки, и обе дверцы захлопнулись одна за другой почти неслышно. А минуту спустя Роджер вместе с Дженни уже стоял перед дверью часовни и шарил по карманам, ища ключ.

— Нашел. Входите.

Она послушно шагнула через порог. Ну вот, наконец-то он благополучно доставил ее сюда, в свое логово. Но он еще не мог по-настоящему прочувствовать это: слишком много событий произошло, слишком многое должно было произойти. Пока это была лишь интерлюдия, всего лишь интерлюдия.

— Обождите, — он включил свет. — Ну, теперь располагайтесь. А я разожгу печурку.

Он был рад необходимости заняться этим прозаическим делом. Он выгреб золу, насыпал свежих „орешков“ и выпрямился, торжествующий, удовлетворенный.

— Сейчас разгорится, — сказал он, притворяя дверцы и открывая поддувало, — минут через пять будет совсем славно.

— Я знаю. У моей матери такая же печурка.

— А теперь, — сказал он, расстегивая пальто, — выпьем чаю?

Она покачала головой.

— Два раза за вечер и в такой поздний час — это чересчур. Я не сомкну глаз…

Она умолкла на полуслове. На мгновение лицо у нее стало растерянным, смущенным, но почти тут же оба расхохотались. Роджер расхохотался от души, как, впрочем, и Дженни. Невольно сорвавшиеся с языка слова так исчерпывающе, так точно охарактеризовали ее внутреннее состояние. Собираясь в первый раз лечь в постель с человеком, который мог (допустим, как никак, что мог) коренным образом изменить все в ее судьбе, она прежде всего хотела выспаться. Они совершили вдвоем такую большую поездку, так много было сказано и передумано, так много увидено и услышано и так много пережито, что все это оттеснило любовь на задний план. Вернее, сейчас любовь для нее означала совсем иное — быть вместе, помогать, утешать. Страсть была из мира других измерений.

— Я рад, что вы так настроены, — сказал Роджер.

— Как — так?

— Не эмоционально. Обыденно. Эта ночь для вас такая же, как всякая другая, — завершающая долгий утомительный день и сулящая сон. Я рад, потому что и сам настроен так же.

Она не поняла: ей почудилась в его голосе ирония.

— Мне очень совестно… — пробормотала она.

— Напрасно.

Она присела на кушетку фрейлейн и поглядела на него сквозь стекла своих очков.

— Я очень устала, Роджер. Я едва стою на ногах.

— Так не стойте, — сказал он. — Если вам хочется отдыхать, отдыхайте.

— Вы разочарованы?

На мгновение Роджер весь похолодел: ему показалось, что она собирается предложить ему провести ночь в кресле или на полу, предоставив постель в ее единоличное распоряжение. Должно быть, испуг отразился у него на лице, потому что Дженни вдруг снова расхохоталась, закинув голову.

„Какие у нее прелестные зубы“, — мелькнула у него мысль.

Продолжая смеяться, Дженни встала и подошла к нему.

— Ну и физиономия! — воскликнула она между двумя короткими приступами смеха. — Если бы я предложила вам переночевать во дворе, в сугробе, и тогда, кажется… Вы бы посмотрели на себя, какая кислая мина!

Он рассмеялся, вторя ей. Она доверчиво обвила его руками, сплетя пальцы у него на пояснице.

— Это же ваш дом, Роджер, — сказала она просто. — Теплая, маленькая норка, приютившая вас среди этих холодных гор, И в ней — да и в вашей жизни тоже — нашлось место для женщины, которая может стать черт знает какой обузой…

— Неправда.

— Правда, — мягко возразила она. — Женщина, с грузом прожитой жизни за плечами, с грузом, который она должна тащить за собой повсюду. Дети, развод, сотни тревог и неразрешенных проблем — вам было бы куда лучше, если бы вы нашли себе молодую девушку, не обремененную прошлым, ведь оно пригибает к земле.

— Изучать прошлое моя специальность, — сказал он. — Я же ученый, историк.

За окнами, неустанный, безликий, падал и падал снег, заметая следы, воздвигая заслон, отгораживая их от мира.

— Знаете, я все говорю, — сказала она, прильнув к нему, — говорю, а сама ничего этого не чувствую. Мое прошлое не вошло сюда вместе со мной, да и ваше тоже. Ничего этого нет здесь снами… Сейчас — это только сейчас, и этот снег, и ваша чудесная жаркая печурка, и постель.

— Да, — сказал он. — Моя печурка и моя постель. — Наклонившись, он распахнул дверцу печурки, и на них пахнуло малиновым теплом.

— Как дивно! — Она, как ребенок, захлопала в ладоши и просто, как ребенок, начала расстегивать платье. — Я ужасно устала, Роджер. — Она зевнула, потом улыбнулась. — У вас теплая постель?

— Как печка. Не одну сбившуюся с дороги странницу спасал я в ней от страшной участи замерзнуть насмерть.

Дженни достала ночную сорочку из чемоданчика.

— Надо бы почистить зубы, но я даже этого не могу, так устала. Просто надену вот это — и все. — Она встряхнула рубашку. — Роджер, ложитесь в постель.

— Сейчас лягу, — сказал он.

— Где ваша пижама?

— Там, — сказал он, мотнув головой в сторону постели. — Но она мне не нужна. — Он подошел и выключил свет.

Они стояли, освещенные только жарким отблеском тлеющих углей, который смягчал контуры, сглаживал углы, отбрасывал бархатистые тени.

— Ложитесь в постель, — повторила она мягко.

Он разделся и скользнул между прохладными фланелевыми простынями.

— Видите, какой я послушный, — сказал он.

Она неторопливо разделась, подержала секунду в руках ночную рубашку, потом отбросила ее и легла рядом с ним нагая. Они долго молчали.

— Это ты? — прошептала она наконец.

— Это я.

— Это ты со мной, ты.