Джек Керуак - Ангелы Опустошения
– Ты понимаешь что в Хаббарде есть что-то от старшего брата Шерлока Холмса?
– От старшего брата Шерлока Холмса?
– Ты что всего Конан Дойля не читал? Когда бы Холмс ни застревал распутывая преступление он брал кеб в Сохо и заскакивал к своему старшему брату который всегда был старым пьяницей валялся везде с бутылкой вина в дешевой комнатенке, О восхитительно! совсем как ты во Фриско.
– И что дальше?
– Старший Холмс всегда говорил Шерлоку как раскрыть дело – он похоже знал все что происходит в Лондоне.
– Разве брат Шерлока Холмса ни разу не надевал галстука и не шел в Клуб?
– К ебенемаме разве что, – отвечает Ирвин отмазываясь от меня но теперь я вижу что Бык в самом деле старший брат Шерлока Холмса в Лондоне ботает по фене с гангстерами Бирмингема, чтоб заполучить себе новейший арго, поскольку он к тому же еще и лингвист и филолог которого интересуют не только местные диалекты Дерьмошира и других ширей но и весь последний сленг. Среди повествования о своих похождениях в Бирме Джон Бэнкс, над окнозатемняющими коньяками и кайфом, выдает поразительную фразу
– И вот она давай мне пончики языком в глотку заталкивать!
– По-ончики?
– Да уж не ржануху, бобики.
– А потом? – ржет Бык хватаясь за живот и глаза у него теперь уже сияют славной голубизной хоть в следующий миг он может прицелиться из ружья поверх наших голов и сказать: – Всегда хотел взять его с собой на Амазонку, если б только можно было расстрелять каждую десятую пиранью.
– Но я ведь еще не закончил про Бирму!
И это вечно был коньяк, байки, а я выходил в сад время от времени и дивился на эту лиловую закатную бухту. Затем когда Джон или другие трепачи уходили мы с Быком шагали в самый лучший ресторан в городе ужинать, обычно стейк в перечном соусе а-ля Овернь, или Паскаль поллито[170] а-ля Йей, или что-нибудь хорошее, с нечленораздельно скорым черпачком хорошего французского вина, причем Хаббард швырял куриные кости через плечо вне зависимости от того содержал в текущий момент подвальчик «Эль Панамы» женщин или нет.
– Эй Бык, за столиком у тебя за спиной сидят какие-то длинношеие парижанки в жемчугах.
– La belle gashe,[171] – чмок, куриная кость, – что?
– Но они все пьют из фужеров на длинных ножках.
– Ах не доставай меня своими новоанглийскими снами, – но по правде сказать он никогда не швырял через плечо целую тарелку как это сделал Жюльен в 1944-м, трах. Учтиво он зажигает однако длиннющий кропаль.
– Разве здесь можно курить марихуану?
Он заказывает бенедиктин к десерту. Ей-богу ему скучно.
– Когда Ирвин сюда доберется? – Ирвин сейчас в пути с Саймоном на другом югославском сухогрузе но сухогрузе в апреле и без штормов. Вернувшись ко мне в комнату он достает бинокль и вглядывается в море. – Когда же он сюда доберется? – Неожиданно принимается рыдать у меня на плече.
– Что такое?
– Я просто не знаю, – он в самом деле плачет и это действительно всерьез. Он влюблен в Ирвина уже много лет но если вы меня спросите то странною любовью. Как в тот раз когда я показал ему картинку нарисованную Ирвином с двумя сердцами пронзенными стрелой Купидона но по ошибке тот нарисовал древко стрелы только сквозь одно сердце и Хаббард завопил, – Вот оно! Вот что я имел в виду!
– А что ты имел в виду?
– Эта автократичная личность может влюбиться лишь в образ самого себя.
– Что это за дела с любовью между взрослыми мужчинами. – Это случилось в 1954 году когда я сидел дома с мамой как вдруг неожиданно звонок в дверь. Хаббард пихает дверь внутрь, просит доллар доплатить за такси (за которое на самом деле платит моя мама) и затем сидит там с нами в смятении пиша длинное письмо. А мама моя только-только успела сказать
– Держись подальше от Хаббарда, он тебя погубит. – Я никогда не наблюдал сцены страннее. Неожиданно Ма сказала:
– Не хотите ли бутерброда, мистер Хаббард?
Но тот лишь покачал головой и продолжал писать а писал он большое очень личное любовное письмо Ирвину в Калифорнию. А пришел он ко мне домой, как признался он мне в Танжере своими скучающими но страдающими тонами, лишь «Потому что единственная связь которая в то агонизированное время была у меня с Ирвином шла через тебя, ты получал от него длинные письма о том чем он занимается во Фриско. Трудоемкая человеческая проза но у меня должна была быть с ним какая-то связь, типа ты был этим великим занудой что получал большие письма от моего редкого ангела и я должен был видеть тебя как все-таки лучше чем ничего». Но это меня не оскорбило поскольку я знал о чем он ибо читал «Бремя страстей человеческих» и завещание Шекспира, да и Дмитрия Карамазова тоже. Мы вышли из дома Ма (сконфуженно) в бар на углу, где он продолжал писать пока его призрак-заместитель все заказывал и заказывал напитки да наблюдал в тиши. Я так любил Хаббарда просто за его большую дурацкую душу. Не то чтобы Ирвин был его недостоин но как во имя всего святого могли они осуществить эту свою великую романтическую любовь с вазелином и презерами?
Если бы Идиот полез к Ипполиту, чего он не делал, не было б и никакого подложного Дяди Эдуарда на которого милый чокнутый Бернар скрипел зубами. Хаббард же все писал и писал свое огромное письмо в баре пока Китайский Прачечник наблюдал за ним с той стороны улицы кивая. Ирвин только что завел себе чувиху во Фриско и Хаббард говорит:
– Могу себе представить эту великую христианскую шлюху, – хоть ему и не стоило тогда волноваться, Ирвин вскоре после этого встретил Саймона.
– Какой он, Саймон? – спрашивает он теперь рыдая у меня на плече в Танжере. (О что бы сказала моя мама видя как старший брат Шерлока Холмса рыдает у меня на плече в Танжере?) Я нарисовал в карандаше портрет Саймона чтоб показать ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он на самом деле не поверил. – Давай спустимся ко мне в комнату и попинаем гонг по кругу. – Это старое выражение Кэба Кэллоуэя вместо «выкурим трубку опия». Мы только что подогрелись ею над бессвязными кофе в «Зоко-Чико» у человека в красной феске которого Хаббард конфиденциально обвинил (мне на ухо) в разнесении желтухи по всему Танжерсу (так на самом деле пишется). Из старой банки из-под оливкового масла, в ней дырка, еще одна дырка для рта, мы напихали в колодезную дыру красного опия-сырца и подожгли и стали вдыхать громадные голубые хавки опиумного дыма. Между тем возник один наш американский знакомый и сказал что нашел блядей о которых я спрашивал. Пока Бык с Джоном курили мы с Джимом нашли девок – они расхаживали в длинных джалабах под неоновыми сигаретными вывесками, отвели их ко мне в комнату, по очереди продернули и снова спустились еще покурить Опия. (Самое поразительное в арабских проститутках – видеть как она снимает с носа вуаль а затем и длинные библейские хламиды, внезапно не остается ничего кроме персиковой девки со сладострастной ухмылкой и высокими каблуками и больше ничего – однако на улице они выглядят настолько похоронно-святыми, эти глаза, одни эти темные глаза во всей этой целомудреннейшей одежде…)
Бык потом смешно взглянул на меня и сказал:
– Я ничего не чувствую, а ты?
– Тоже. Настолько мы должно быть пропитались.
– Давай попробуем поесть, – и вот мы посыпали щепотками сырой опийной грязи чашки горячего чая и выпили. Через минуту мы были вусмерть до посинения обдолбаны. Я поднялся наверх со щепоткой и подсыпал себе еще в чай, который заварил на маленькой керосинке любезно купленной мне Быком в обмен за то что я перепечатал первые части его книги. На спине двадцать четыре часа после этого я пялился в потолок, пока маяк Девы Марии вращавшийся на мысу с той стороны Бухты посылал ленту за лентой спасительный свет по плутовскому моему потолку со всеми его болтливыми ртами – Его ацтекскими рожами – Его трещинами сквозь которые видны небеса – Свет моей свечи – Погас по Святому Опию – Переживая как я уже сказал этот «Полный оборот» который сказал: «Джек, это конец твоих странствий земных – Ступай домой – Сделай себе дом в Америке – Будь хоть это тем, а то этим, это не для тебя – Святые котята на старой крыше глупого старого родного городка плачут по тебе, Ти Жан – Эти парняги не понимают тебя, а арабы лупцуют своих мулов» – (Чуть раньше в тот же день когда я увидел как араб бьет мула я чуть было не бросился к нему не выхватил у него из рук палку и не избил ею его, что лишь ускорило бы волнения на «Радио Каира» или в Яффе или где бы то ни было где идиоты лупят своих любящих животных, или мулов, или смертных страдающих актеров обреченных влачить бремя других людей) – То что славная мокрая щелка вглубь загибается важно лишь для спуска. Спуск спускается, и ага. Напечатайте это в «Правде». Но я лежал там двадцать четыре или может быть тридцать шесть часов уставившись в потолок, рыгая в коридорном сортире, по этой жуткой старой опийной грязи пока тем временем соседняя квартира издавала скрипы педерастической любви которые не беспокоили меня если не считать что на рассвете милый мальчик-латинос с печальной улыбкой зашел ко мне в ванную и навалил огромную кучу в биде, которую я увидел наутро в ужасе, мог ли кто-нибудь кроме Нубийской Принцессы наклониться и вычистить ее? Мира?
