Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Пойдем! — тихо, но повелительно произнес он; без долгих слов подхватил чемоданчик, вывел ее, словно заблудившуюся овечку, словно капризного ребенка. Когда они спустились на перрон, позади них уже захлопывались двери вагонов, угрожающе засвистел кондуктор. Раж обнял Ирену левой рукой и, покачивая чемоданчик в правой, повел к выходу. Ребенок, просто маленький ребенок эта Ирена! — усмехался Раж в душе, ничуть не удивленный ее поступком.
— Глупышка! — заговорил он, поднимаясь по лестнице подземного перехода. — Что тебе взбрело?
В его тоне не было упрека, разве лишь снисходительное добродушие, хотя эта история стоила ему добрых двух часов изрядного напряжения и беготни. Но теперь все в порядке!
Ирена никак не отозвалась, упрямо смотрела себе под ноги. Шла, как послушная овечка, — через трамвайные пути, к черному автомобилю, который мирно поджидал их у тротуара. Ей казалось — у нее нет уже собственной воли, сопротивление иссякло, все затихало в душе, осталась лишь равнодушная покорность. Села в машину, Раж захлопнул дверцу и, чтоб успокоиться, закурил. Предложил сигарету и ей.
— Как ты узнал? — В ее тоне слышался не столько протест, сколько любопытство. От сигареты она отказалась, и он не настаивал, только слегка улыбнулся.
— Это не так уж трудно, Ирена. При всей твоей хитрости и упрямстве ты прозрачна, как родничок. Одного не понимаю: зачем тебе было занимать деньги у нашего бережливого Бриха? Почему дома не взяла? Ведь эти деньги — и мои, и моей жены. Да я бы и не заметил убыли. А в общем-то я тебя понимаю и уверяю, со мной всегда можно договориться, если исходить из рассудка и логики. Ты же просто сваляла дурака. Какая тебе нужда ездить в третьем классе? На машине ведь было бы удобней, как ты думаешь?
Он нажал на стартер, и черный автомобиль покатил по шумным улицам.
Всю дорогу Ирена молчала. Все оказалось тщетным, по-детски глупым… Сколько их, напрасных попыток, предшествовало сегодняшнему неудачному побегу? Раж умнее ее, он всегда одерживал верх. И не нужно больше никаких слов, он ее понять не может, а его не уговоришь, теперь ей это ясно: в конце концов он всегда добьется своего. Раж не умел проигрывать.
«Время, в которое мы живем, Иренка, — внушал он ей, — не в силах оторвать нас друг от друга. Ты не должна этого допускать. И я не позволю. Всегда я старался угождать тебе, пожалуй, избаловал немножко, но теперь требую понимания. Здесь я оставаться не могу — в этой стране я одной ногой в тюрьме, и ты это знаешь. Я задохнусь тут! Тут нет моей вины, милая. Отбросим нее сентиментальные доводы. Ты — моя жена, и я не позволю, чтобы кто бы то ни было, даже твой брат… встревал между нами, пойми это, пожалуйста. А тут еще ребенок будет, и он — не только твой! Я и о нем думаю!»
Сколько раз повторял он ей это, хоть и разными словами. Сколько дней и ночей смятенной, никогда не угасающей борьбы — Ирена не умела даже связно высказать свои аргументы. Она только чувствовала довод, который жил глубоко в ней: смутный страх погубить себя, неясное предчувствие… А Ондра умел опутать ее словами, он использовал все — от соображений разума, деликатных уговоров и страстных объятий до злых, резких упреков; и все же всем своим существом она чувствовала, что не может согласиться с ним, что он не прав, что он толкает ее в пропасть, принуждает совершить прыжок, который перевернет всю ее жизнь, прыжок в темноту.
И она знала: он стережет ее. Стережет каждый ее шаг, каждую мысль. Делал он это весьма продуманно и бережно, хотя под этой бережностью она угадывала скрытый гнев. Ну и пускай стережет, ей нечего таить! С того дня как «Лабора» была национализирована, Раж редко выходил из дому, посетителей принимал в своем домашнем кабинете. Ирена постоянно чувствовала себя осажденной его вниманием. Против него не нашли ничего порочащего, Ирена и сама не могла ни в чем его обвинить, однако угадывала: долго так тянуться не может, Ондре надо торопиться с отъездом.
Когда же это кончится?!
Вашек еще дважды писал ей, и когда она брала в руки его письма, то ощущала: Раж уже прочитал их. Он отдавал их ей с легкой улыбкой превосходства, словно письма эти и не стоили того, чтобы скрывать их от нее.
Вот она сидит за роялем, и письмо брата, с его грубым, невыработанным почерком, лежит на черной крышке. Вашек коротко сообщал о мелких, по-видимому, неважных событиях в Яворжи, без всяких нежностей поругивал отца и кончал простым вопросом, снова повергавшим ее в смятение: «Что с тобой? Перестань разыгрывать важную барыню! Приезжай!»
Домой… Как она мечтала об этом — и как не верила самой себе! Как взглянуть в лицо домашним? Если б Вашек знал! И батя! Где ее дом? В Яворжи? Нет, ее дом здесь, у мужа. Где он будет завтра? Через неделю? Ирена боялась завтрашнего дня.
Но ведь было же в ней, под сердцем, таинственное ядрышко, семечко, прорастающее в тепле ее тела! Оно есть! Спит еще, заколдованное временем, спит в сладостном и таком мучительном ожидании. Ирена сняла пальцы с клавиш, приложила ладони к животу. Вечером, в ванной, стояла нагая перед зеркалом, рассматривала себя. Все еще ничего! Живот — чуть выпуклый, и на лицо ее проникла невольная горечь. Как счастлива была бы! А пока — ничего, безмолвное ничто, хотя она уверена: ее недобрая, ее ненужная жизнь обрела новый смысл, и сама она изменилась, готова биться против всего мира за это малое, невидимое, угадываемое ядрышко в ее теле, способна отбросить все, все — даже Ондру! Теперь она обязана думать только об этом таинственном существе. Оберегать его. Но как? Где жизнь, где смерть?
Как жить дальше?
Ирена с головой ушла в работу, много упражнялась в игре на рояле. Ей отчаянно хотелось жить, жить как все люди, жить и играть для них, играть всем; это пробуждалось в ней от сна под сладостным прикосновением жизни. Весенними вечерами, когда ветер раскачивал зеленые кроны деревьев в саду, она слушала пластинки. Сметана, Дворжак… Бетховен! Радость и отвага! Она погружалась в этот неосязаемый мир, искала в нем гармонии, и мир этот говорил ей внятно, ясно, настойчиво: жить, Ирена! Не сдаваться! У тебя будет ребенок!..
Она попыталась ответить Вашеку — и не смогла. Что писать? Всякую чепуху? Когда ее давит страх и нерешительность? Обернись — и почувствуешь на себе пристальный взгляд мужа. Да, это твой муж. Это Ондра. Да любишь ли ты его еще? Любишь, хотя все задушено страхом, все распадается в смятении, в отравляющей душу скрытной борьбе. Ирена разорвала начатое было письмо, принялась писать другое — и повторилась та же история. В конце концов Вашек тоже перестал ей писать. Наверняка думает, что она обиделась по-глупому, и упрямо молчит.
Квартира, которая прежде так нравилась ей, теперь начала ее стеснять. Временами ей удавалось вырываться отсюда, и постепенно она обрела невольных, ничего не подозревающих союзников. Как-то поехала на Жижков, постучалась в дверь к Патерам. Предлог был хорош — по дороге Ирена купила голубой костюмчик для маленького, причем сердце ее сильно билось от волнения. Встретили ее как всегда, просто и так сердечно! Ирене казалось: эта черноволосая женщина все понимает, подсознательно угадывает ее мучения. Она — мудрая. Передала малыша Ирене на руки, и та, затаив дыхание, испытала наслаждение, столь же неизведанное, сколь головокружительное. После этого она чаще стала сюда заглядывать. Когда Власта отправлялась на прогулку, Ирена шла с нею, даже колясочку возила по парку, щурясь от весеннего солнца, которое поигрывало на голубом одеяльце, вплетало золотые нити в ветви деревьев, озаряло весь город.
Женщины беседовали о будничных делах, о квартирном кризисе, о детских болезнях; Ирена приносила Власте книги, но обе чувствовали, что настоящий, сближающий их разговор серебряным ручейком бежит под обыкновенными словами. В обществе этой спокойной, уравновешенной матери к Ирене возвращались и смех, и уверенность в себе, и решимость действовать. Надо действовать! Однако каким-то шестым чувством Ирена угадывала, что у Власты случилось горе. Это замечалось по ее темным глазам, по движениям, утратившим решительность, по оттенку голоса. Нет, наверное, я ошибаюсь, думала Ирена. Что может омрачить такое сильное и чистое счастье молодой матери? Но что я знаю?.. И Ирена возвращалась в свою роскошную просторную квартиру, словно в тюрьму, а в дверях ее уже поджидал Раж со спокойно-вопрошающим взором: упрекал без слов.
Ездила Ирена и в студенческое общежитие, к бывшим подружкам. Ах, вернуться бы! Вернуть прошлое! Многие знакомые девушки еще жили там. Встретили с дружеской веселостью — а она чувствовала, как что-то их разъединяет. Ей уже нет места среди них. Талантливая Ирена Стракова зарыла свой талант… Нет, еще нет, она еще может начать сначала, она это знает, докажет им! Кое-кто из бывших однокурсниц уже составил себе имя, выступает в концертах — Ирена читала на афишах их фамилии, и горькая зависть охватывала ее, смешиваясь с укорами совести. Знали бы они!.. С плохо скрытым любопытством девушки спрашивали, как ей живется, — Ирена не жаловалась. Зачем рассказывать? Они ей не помогут, это касается ее одной…
