Борис Фальков - Тарантелла
— Так оно всё и сейчас, — бормочем мы, запоздало каясь в том, что приняли подлинные декорации площади за подделку под дорический стиль.
— Это после она стала называться городом Сан Фуриа… — бормочет и он, несколько сникая. Ничего удивительного, удовлетворение тоже ведь влечёт за собой похмелье, как и все другие приятные переживания. — А твоя машинка, donna, и вправду работает? Что-то не слыхать.
Следует поддать ему жару, нам есть ещё о чём поговорить. А этот Тартини, мерзавец, без сомнения уже видит себя в такой же славе, какая была у его предшественника. Наверное, он уже ощущает себя им, не отличает себя от него, разве что в том, что несколько запоздал по отношению к нему. Потому и разрешает себе, в сущности, всё: буквально липнет к нам, хлопает нас по плечу, пытается обнять. Мы сбрасываем его липкую руку с нашей холки и показываем, как работает наша машинка. Для начала пробегаем пальцами по всем клавишам, прогоняем кассету туда-сюда, а потом устраиваем скрипачу и прослушивание, записав небольшой эпизод наполняющего цирюльню гуда. Чтобы это проделать, нам приходится занести руку с магнитофоном поверх плеча за ухо, вывернув локоть и открыв Тартини нашу подмышку. Он впивается в неё глазами, причмокивает, пускает слюни. Шмыгая носом, принюхивается… Похмелья его как не бывало.
Мы прокручиваем ему свежую запись, выслушав её вместе с ним. Копия гуда явно отличается от оригинала, предшествовавшего ей, хотя она и неотличимый повтор того же гуда. Отличие заключено не в мелодиях, и не в фигурах ритмических пульсаций, а в исходных позициях обоих эпизодов. Прослушивание записанного эпизода гуда началось после оригинального звучания, и теперь копия, хотя и точно — но с запозданием повторяет его. Обе эти мелодии тождественны друг другу, как это и должно быть в классическом каноне. Но вторая из них, запись, и теперь звучит на фоне протекающего сейчас оригинального гуда, вместе с ним. Прокрученная с запозданием по отношению к исчезнувшему уже оригиналу, к предшественнику, она в действительности, по отношению к сейчас звучащему гуду, опережает его, давая параллельно его настоящему — его же прошлое. В сравнении с его сейчас, она протекает раньше него, хотя и одновременно с ним.
Это противоречие невозможно разрешить в уме: немыслимо осознать запаздывающее по отношению к своей копии протекание оригинала, опередившее свой источник звука эхо, преждевременное дление мелодии, начавшееся до её собственного начала. Потомка, породившего своего предшественника. Зато оно отлично сливается в нечто непротиворечиво единое в самом общем звучании материала. В звучании, не в уме, оставаясь каноном — канон выходит за свои собственные принятые каноны. Каноническое, не теряя канонических свойств, становится неканоническим, пресуществляется в него, не меняя присущих ему свойств. Ничуть не меняясь в существенных деталях, всё в целом преображается вмиг.
Такая работа магнитофона очень нравится Тартини. Наверное, она открыла ему новые перспективы его карьеры, и он оживляется ещё больше, возобновляет свою прежнюю болтовню. Больше того, он уже не нуждается в наших провокационных вопросах, чтобы доносить до нас всё, что слюна приносит ему на язык. Его самого несёт без каких бы то ни было принуждений.
Нравится ли в то же время вся эта наша операция картёжникам — мы не знаем, оглядываться мы по-прежнему не желаем. Но надо полагать, не очень нравится: этот самый гуд за спиной усиливается, углубляется и расширяется. В нём выявляются очень высокие и одновременно очень низкие обертоны. Он наполняется иным, трагичным cодержанием, наливается угрозой, разрастается… Преображается в грудное рычание.
Тартини увлечённо солирует в сопровождении разросшегося хора, ну просто заливается, поёт. Что ж остаётся делать, коли дал обет не играть на скрипочке в ресторанах, а выступить перед публикой и сорвать аплодисменты по привычке подмывает. Голос всё же не скрипочка, и чтобы заработать аплодисменты — ему приходится выпевать всё значительно быстрее и громче, чем он бы это проделывал на своём инструменте. Он, собственно, не поёт — кричит, а ускоренная, рваная речь заполнена абсолютно ненужными частицами, мычанием, отхаркиваниями… для того лишь, чтобы ему суметь набрести на следующее слово без видимых пауз. Только чтобы заполнить постоянно угрожающую сорвать речь паузу, наладить её непрерывное движение. Возможно, для того же он играет на скрипочке, по его словам, волосом и деревяшкой по обе стороны кобылки: только при помощи этих отвратительных приёмов ему удаётся играть без остановок.
Сейчас его безумие должно быть очевидно всем: спившийся до идиотизма дурак. По контрасту с трагичным гудом, рычащим мычанием, издаваемым закрытыми ртами участников хора — фигур тоже несомненно трагических, он просто комичен. Среди фигур трагической пантомимы, над которыми и в голову не придёт, а если придёт, то не удастся посмеяться, впереди их, над ними — он, жанровый комический персонаж, вызывающий безудержный смех. Но именно он и ведёт за собой хор, подобно смешному богу трагедии, главному подручному её создателя, его заместителю. Возможно, так и смешные, похожие на паучих ткачихи-парки водят саму судьбу. Тогда и он избран по тому же принципу, потому и создан он таким: мощь создателя трагедии проявляется тем мощней, чем более избранник его пресуществления идиот. Чем ничтожней создание.
— Мы все наследники Марии Кавальери, — несёт его дальше, ничтожнейшее из ничтожнейших, — все хотят подражать прародительнице, так-так…
— Так, — поддаём мы, хотя в этом уже нет особой нужды, — и довольно умело.
— Одного умения мало, нужен дар, — отваливает он нижнюю губу, показывая нам зияющие дыры на местах, где должны бы быть клыки. — Без него, как ни старайся, ничего не выйдет.
— Мне показалось, — оттягиваем мы в ответ левый угол своего рта и показываем ему свой крепчайший клык, — что сегодняшняя плясунья не без способностей.
— Я говорю — дар, от духа, а не способности. Природные способности только стесняют дух: он предпочитает дышать свободно, в пустоте, в niente. Эта баба сегодня, конечно, очень старалась, и что? Ничего у неё опять не вышло. А ведь старалась повторить всё в точности, с самого начала… Как Мария Кавальери, прямо на исповеди: тра-та-та, пх-х! Разодрала платье прямо в исповедальной кабинке и подсунула под нос тогдашнему padre свои титёхи. Вот была, я думаю, потеха, когда он увидел, что сосцы его духовной дочки уже пролезли к нему сквозь решётку! А пониже — туда же лезет эдакий куст, заросший кустами холм. Да-да, воображаю, именно так и было: она ж прижалась к решётке брюхом, а платье-то к тому времени сорвала с себя совсем.
— Что ж тут такого… Что такое исповедь, если не раздевание догола. Ну, а что было потом?
— Padre выскочил из будки и побежал к алтарю, ха-ха. Мария Кавальери за ним, и пошло плясать всё вместе прямо под большим распятием. Та пляшет своё, а этот кропит её святой водой… Она от него, он за ней, туда-сюда, туда-сюда, брр-р… Так и вывалились на площадь вместе, чуть ли не обнявшись.
— Водой! Заливать пожар, это гуманно. И совсем не канонически: за такое полагалось именно сжечь.
— Тем дело и кончилось! Это потом её канонизировали, пх-а тогда сожгли, не откладывая. Быстренько, фь-ють, ritmo rapido canonizzare. На этой самой площади.
— На этой самой площади! — оглядываемся мы и сразу возвращаем голову в прежнюю позицию. Поздно, если даже движение наше прошло незамеченным, то хруст шейных позвонков конечно же услышан всеми.
— Ну да, на том самом месте… где и ты маленько поцапалась с нашим padre, девонька.
— Ага, вы тоже об этом слыхали.
— Кто ж не слыхал, кх?
— Чего же Мария Кавальери бежала из своего Taranto, зачем?
— Думала, убежит. Думала, наверное, добрые люди в другом месте помогут освободиться от тяжёлых обвинений… В Taranto давно уж собирались отправить её на костёр.
— И прибежала! Только в таком случае не следует говорить, что она бежала, когда её просто изгнали с родины. Но она была права, тут, в этом вашем раю добрые люди и вправду помогли ей, чем смогли: объявили святой. Правда, после того, как всё-таки сожгли. Изгнали и… из себя, помогли освободиться от себя, это так по-человечески — помочь страдалице!
— Да, без помощи, сама от себя не убежишь. А когда ты отмечена Богом, его проклятием, то вообще всё равно, куда ты и с чьей помощью бежишь. Куда б ни бежала, прибежишь на костёр, это правда, дочка.
Причём тут мы? Нас это частное применение всеобщего правила неизбежности не касается, это точно: мы его хорошо знаем, всегда держим в уме. Только сопровождающее общее правило ощущение может нас коснуться, но ведь оно касается сердца, не ума, и значит — не такое уж оно всеобщее. Значит, кое-кому от него можно уклониться, а нет — привыкнуть к нему. Ничего страшного, собственно, нашего сердца уже коснулась тоскливая тягостность неизбежности, тоска по неизбежности всякого конца, тождественная тяготению к нему. Ну и что? Она не убила нас, мы живы, и по-прежнему стремимся к концу.
