Борис Фальков - Тарантелла
— Отчасти. Что ж, отлично, установлено: производство находится здесь. А с чего делаются эти репродукции, кто сделал образцы? Уж не сам ли padre, и не он ли настоящий глава вашего кооператива? Вряд ли он упустил такой случай… подзаработать.
— Да, конечно, он благословил промысел. Но образец по его заказу сделал Адамо, собственной рукой.
Он выводит свою руку с растопыренными пальцами на передовую позицию, прямо к нашему носу, и крутит ею, будто отрывает яблоко, или вворачивает и выворачивает лампочку. Мы невольно морщимся: запах из промежностей пальцев, как из пролежней.
— Значит, этот Адамо важный член директории, ничуть не менее знатный, чем другие. И тоже не упускает случаев заработать. А вы, дражайший, мне соврали: меня тут встретили столь гостеприимно вовсе не из-за репутации его дома. А из-за подозрения, что я начала с Адамо расследование финансовых дел кооператива. Что я копаю сам его источник, производящий образцы. А его самого директория заподозрила в возможном предательстве, и потому у них такие натянутые отношения. Или они стараются мне показать, что эти отношения натянуты, и давно. Что их вовсе нет и никогда не было. Вот что уж не секрет, то не секрет, все эти их приплясывания называются просто: конспирация. Не то что ваша тарантелла… И всё объясняется просто, без всякой мистики.
— У Адамо совсем неплохо получилось, почему ж ему не заработать? — прячет скрипач свои глазки поглубже в мешочки. — Если тебе его работа не нравится, это ничего не значит. Не бери, никто не заставляет.
— Чего боитесь вы, конспиратор? Вы же не имеете к производству отношения, или? — заполняем мы короткую паузу пристукиваниями, тремя ногтями поочерёдно по столу, тра-та-та. — Странно получается… Не знаю, кстати, плохо или нет, но и у Адамо странно получилось. Очень необычное изображение, похоже на русские иконы. Там тоже такие львиные лица у обоих, даже у женщины. Тёмные от прилива крови, или гнева, будто вот-вот их хватит удар. Или уже хватил. Но не в этом же причина того, что с её признанием были проблемы! А в чём? Допустим, изображение Мадонны совсем не в римской традиции, скорей, похоже на греческое — ну так что ж, мало ли что церковь признала святым! Кстати, может, Адамо тоже грек? Тогда мне следовало бы назвать его Эль Греко, а не…
— Нет, он не грек, — решительно отрицает Тартини Кооператива. — Но что правда, то правда: получилось похоже.
— На кого? — язвительно интересуемся мы. — У вас, конечно, есть опыт по части греческих икон, они тоже, небось, передаются от отца к сыну… Ну, а сами иконы на что похожи, на оригинал? Как известно, тот оригинал никому не позировал для портрета, а если кто тайком сфотографировал его… Разве две тыщи лет назад уже была фотография? Вот не знала! Это открытие.
— Нет, фотографии тогда не было, это верно, — опять надувается он, значит, и до таких доходит ирония. — А хороший портрет красками есть у padre, и сделан он при жизни святой. Там, конечно, многое уже выцвело, да и подгорело, картинка прошла огонь и воду. Но Адамо постарался срисовать всё не только поточней, но и поярче, чтоб можно было печатать хорошие копии… А почему ты говоришь — две тыщи лет, когда и одной тыщи не наберётся? Уж не думаешь ли ты, барышня, что оригинал — сама Матерь Божья, вот так штука! Да это же Мария Кавальери, хоть и святая теперь — но обыкновенная ведь… дочь человеческая. Постой, ты ж сказала, что знаешь всё о Мадонне Сан Фуриа, donna! Значит, не я, ты соврала?
— Каваль-ери! — не удерживаемся мы от крика, и оба наших кулака наносят двойной удар: по столу и по ударному слогу этого лошадиного имени. И гуд за нашей спиной сразу стихает.
Совершив просчёт, мы по инерции делаем и другой: не удерживаемся и от оглядки. Оглянувшись, мы устанавливаем, что все картёжники сидят в полоборота к нам, все смотрят на нас. У дальнего столика, приставленного к окну, в полупоклоне застыл Дон Анжело, тоже смотрит на нас. Наткнувшемуся на такой объединённый взгляд многого стоит не опустить своих глаз. Но мы платим по этой стоимости, ведь они только смотрят на нас, и не опускаем — презрительно отворачиваем от них глаза. Принимаем прежнюю позу, в прежней позиции: полуспиной к ним.
— Ничего подобного, никто не врал. Говорилось ведь, что цель поездки… именно разобраться с оригиналом, — продолжаем мы уже спокойней. — Ну и будем разбираться дальше. Значит, эти репродукции не обычное прославление Богоматери, а кооперативное Ave вашей местной Львиной Мадонне. Но тогда из этого следует, что на её коленях — вовсе и не тело Христа. Ну, и чьё же оно?
— Её сына, Марио Кавальери, чьё ж ещё, — удивляется скрипач. — Его нет на старом портрете, это так. Но заказчик хотел, чтобы он был, вот его Адамо и пририсовал.
— За что же этому Марио такая слава? Кажется, наличие сына может только помешать канонизации… Речь, конечно, идёт только о дочерях чисто человеческих, — поправляемся мы. — У не чисто, разумеется, всё иначе, там приняты свои, особые каноны.
— Кто знает, — изображает задумчивость он. — Может, без Марио и его мать не канонизировали бы. Конечно, она плясала очень долго, говорят, пятнадцать дней… Но время-то идёт, забывается всё, забылось бы и это, наверное. Если б не Марио. Он будто нарочно сделал так, чтобы не забылось. Когда всё кончилось, и все перевели дух, Марио вдруг взял — да и отрезал себе ятра, прямо у алтаря, перед изображением Божьей Матери.
— Принёс жертву! Какое язычество… На месте Божьей Матери я б вознегодовала отчаянно. Боже, только представить себе это подношеньице!..
— Говорят, Марио у неё просил прощения за свою мать. Клялся, что любит только её, Матерь Божью, и чтобы она поверила… Так что последи-ка за своим наследником, дочка.
— У меня нет наследника, — с негодованием возражаем мы. — Но вот что, а с кого же Адамо рисовал Марио, если того не было на оригинальном портрете? Или он так… просто навалял, что попало?
— Начто это? У него было, с кого рисовать, да он и раньше всех рисовал… Потому padre и заказал ему работу. Адамо оставалось только немного переделать готовый портрет Витторио Кавальери, своего отца, и всё дело.
— Ещё одно кощунство, и какое, чёрт возьми! Этот Адамо всех вас переплюнул… Разве нельзя было использовать другой какой-нибудь старый рисунок, если уж он ленился сделать совсем новый? Почему же он употребил… именно папочку, в отместку? Тогда — за что!
— Так ведь Витторио же прямой потомок Марии Кавальери! Какое-то сходство с Марио дожно же у него быть, и стало быть — с самой Марией. Ближе родственника Адамо уже было не найти, разве что с себя рисовать, глядя в зеркало…
— Ну да, художник всегда придаёт портретам свои черты, — соглашаемся мы, и только после этого усваиваем главное: — Так, значит, и сам Адамо тоже её потомок! Проклятье — это так, так! Должна была давно догадаться, дура.
— Что правда, то правда, вся их семья будто проклята. Весь род Кавальери.
Эта гнусная пародия на Тартини, наконец, может быть вполне удовлетворена впечатлением, произведенным в его публике, пусть и состоящей из одного слушателя. Ведь оно не слабее, чем если бы он вдруг взял — и сыграл на своей скрипочке то, о чём его просили, или ещё лучше: сами «Трели сатаны». Этот тип и не скрывает, что удовлетворён, и чтобы продлить удовольствие — выдерживает триумфальную паузу. Пока она длится, его обвисшие синие губы шамкают совершенно беззвучно.
— Род! — наконец, отхаркиваем мы это проглоченное нами словцо, и тем прерываем затянувшуюся паузу. — Тогда действительно, причём тут бедные тарантулы, на которых всё валят? Не скорпионы же они, как эти Кавальери, чтобы кусать самих себя.
— Не причём, я ж тебе говорил, дочка… Машинка-то твоя — работает? Проверь, всё должно быть записано. Я ж тебе сказал, болезнь из Таранто занесли. Мария Кавальери и занесла, она ведь бежала сюда из Таранто. У спартанцев эта болезнь всегда почиталась священной, а теперь вот и церковь её признала.
— Конечно, когда оскопила её, оторвала ей ятра. Может, оно и правильно: с ятрами никакая культурная гигиена не справится… Ничего нового, классический приём: только так и может усваиваться азиатская культура. А другие наследники у Мадонны Сан Фуриа — были, есть?
— А мы все её наследники. Весь город, — на его лице появляется мечтательное выражение, он прислушивается к нему и звучно отрыгивает. Это очень эффективный приём, прежняя полная удовлетворённость оказывается ничто в сравнении с теперешней, переполняющей его. — Плодитесь и размножайтесь, сказано, слыхала? А это место просто создано было для такого дела: когда Мария Кавальери сюда прибежала, тут и города-то не было. Церковь, да пара домишек, те, что вокруг площади. И церковь-то в старом языческом храме помещалась. Глухая была деревня.
— Так оно всё и сейчас, — бормочем мы, запоздало каясь в том, что приняли подлинные декорации площади за подделку под дорический стиль.
