Пэт Конрой - Пляжная музыка
Более часа мы дрейфовали по нашему собственному Гольфстриму, говорили о будущей жизни, шутили, рассказывали истории, так сближающие и сплачивающие подростков.
В предварительных беседах со мной и Ледар о мини-сериале Майк настойчиво обращался к тем событиям.
— Кто в ту ночь завел разговор о самоубийстве? — спросил меня Майк.
— Кэйперс, — припомнил я. — Он хотел знать, каким образом, если у нас будет выбор, мы совершим самоубийство.
— А что сказал я? — поинтересовался Майк. — У меня дерьмовая память.
— Ты говорил об алкоголе и таблетках, — вспомнил я. — Признался, что украл у отца его любимый бурбон, а у матери — снотворное.
— Я бы и сейчас это выбрал, — согласился Майк.
— Я сказал, что пустил бы себе пулю в лоб. А вот Джордан заранее спланировал свое самоубийство.
— А вот это я помню, — отозвался Майк.
— Он сказал, что украдет лодку с причала на острове Поллок. Он отправил бы отцу с матерью письмо, где сознался бы, как сильно любит мать и как сильно ненавидит отца. Он обвинил бы отца в собственном самоубийстве. Украв лодку, вышел бы в море и плыл бы, пока хватит бензина. Затем аккуратно вскрыл бы себе вены, залив кровью всю лодку, чтобы отец полюбовался на кровь родного сына. А вконец ослабев, соскользнул бы за борт, чтобы отдать свое тело Кахуне, богу прибоя. Он знал: отец жутко разозлится, что некого будет хоронить.
— Он что, уже в восьмом классе все это знал? А что сказал Кэйперс насчет самоубийства?
— Да ничего. Кэйперс заявил, что не принимает самоубийства. Это, мол, выбор трусов. Он предпочитает бороться до конца со всеми трудностями, которые встанут у него на пути.
— Какое благородство! — усмехнулась Ледар.
— Ты просто пристрастна, — заметил Майк.
— Нет, — возразила Ледар. — Бедный Джордан. Должно быть, ему было намного тяжелее, чем мы предполагали.
— Из этого вышла бы прекрасная сцена, — мечтательно произнес Майк.
Но я знал, что среди нас, плывших в ту ночь на доске, Кэйперс был центральной фигурой. Кэйперс жил безупречно: он заключил себя в оболочку собственных представлений о себе и поступательно двигался к осуществлению своей мечты. Он единственный из нас внимательно изучал себя на разных стадиях жизни. Сомнения были ему неведомы. Он всегда знал, куда идет, и заранее определял все узкие места прибрежной навигации.
Мы обнаружим это гораздо позднее, когда случайно окажемся у Кэйперса на пути. Но в то лето наша дружба только окрепла. Однако история ее принесет горькие плоды и в один прекрасный день заставит плакать всех, кто нас любит.
Часть IV
Глава двадцать вторая
Фантазия — одно из ярчайших сокровищ души. Чем ближе становился день, когда я должен был впустить Ли в запретное царство своего прошлого, тем сильнее захлестывал меня бесконечный поток воспоминаний. Поскольку я пишу книги о путешествиях, то блестяще овладел искусством уходить от всего личного. Я устремлял взгляд к линии горизонта и гнал от себя любое желание оглянуться на собственное гнездо. Мой профессиональный успех зависел от искренности моего расставания с прошлым. Теперь моим сюжетом был мир, а родной дом стимулировал меня открывать все новые уголки этого мира. В моей голове замерцали огни тысячи чужих городов, больших и маленьких, которые я мог припомнить во всех подробностях. Я легко писал о портах и черных лодках, груженных перцем и мандаринами, рассказывал о базарах, где торговали и юными проститутками, и обезьянками, предназначенными для гурманов, и о местах, где мужчины предсказывали судьбу по картам Таро на языке, в котором, казалось, не было гласных звуков.
Но Уотерфорд я похоронил в своем сердце, и связанные с ним истории проходили через подсознание. В глубине души я уже слышал отдаленную ораторию, возникающую из разрозненных фрагментов прошлого, которые я складывал, точно отдельные музыкальные обрывки, и делился ими с Ли. Дочке особенно нравились несколько моих рассказов об Уотерфорде, так как она инстинктивно чувствовала, что они приоткрывают завесу над историей, которую она когда-нибудь узнает сама. Я всегда говорил ей, что в мире нет ничего прекраснее рассказа, и в то же время сам был главным цензором текста, будоражившего ее воображение.
За три месяца до нашего отлета в Америку я поведал Ли все, что могло бы помочь ей понять семью, с которой ей придется отныне жить. По ходу моего повествования Ли нередко обращалась к Ледар, чтобы выслушать ее версию того же события. Память Ледар чаще бывала более жесткой и узконаправленной. В ее восприятии Уотерфорд казался местом удушающей внешней благопристойности, а мой Уотерфорд был балом-маскарадом, где звучали одновременно две темы: сумасшествия и восторга. Сложенные вместе, наши рассказы создавали в головке Ли, если можно так выразиться, двойную линию горизонта.
Пока наш самолет летел над Атлантикой по аквамариновому небу, я вынул из портфеля альбом в кожаном переплете, особый альбом, который все эти годы держал под замком, как и прошлое Ли, и, открыв его, стал показывать дочери фотографии своих бабушки и дедушки перед домиком смотрителя на острове Орион, а еще фотографии своих братьев, сопровождая показ краткими биографическими сведениями.
Ли, как внимательный и послушный ребенок, запомнила имена и лица всех своих родственников, близких и дальних.
— А это кто, папочка? — спросила она, глядя на пожелтевший снимок.
— Это я, Майк Хесс и Кэйперс Миддлтон в первом классе. Ты меньше, чем я сейчас, — удивилась она.
— Вот что делает с нами время, — вздохнул я, посмотрев на свое изображение тридцатилетней давности.
Я вспомнил тот момент, когда мамаша Кэйперса сделала этот снимок, вспомнил и вкус орехового печенья, которое моя мама обычно упаковывала в коробочку с завтраками.
— А это кто? — спросил я.
— Хорошенькая собачка, — ответила Ли.
— Это не просто хорошенькая собачка.
— Да это же Великая Собака Чиппи! — обрадовалась Ли. — Но, папочка, она такая маленькая. Я думала, что она ростом с сенбернара.
— Нет, — сказал я. — Она каждую ночь спала со мной на подушке. Мама приходила и выгоняла ее, выставляла за дверь, но когда я просыпался, Чиппи неизменно оказывалась рядом.
— Это мама? — спросила Ли, указывая на небрежно одетую девочку с грустными глазами.
— Да, — кивнул я. — Она здесь в третьем классе. Пришла продемонстрировать моей матери новые баретки. Потому-то она и показывает на свои ноги.
— Ой, папочка, я так волнуюсь, — сжала мою руку Ли. — Я даже не мечтала увидеть свою семью. Как думаешь, я им понравлюсь?
— Они съедят тебя без гарнира.
— А это хорошо? — поинтересовалась Ли.
— Они полюбят твою маленькую римскую задницу.
— Плохое слово. С тебя тысяча лир.
— Уже нет, — ответил я. — Мы скоро приземлимся. Теперь это бакс.
— А Ледар нас встретит?
— Нет, — сказал я. — В Атланте мы пройдем таможенный досмотр, а Ледар будет ждать нас в Саванне.
— Папочка, а ты тоже волнуешься оттого, что возвращаешься в Уотерфорд?
— Я в ужасе, — признался я и прибавил: — Но в Уотерфорде, по крайней мере, спокойно. Там мало что происходит.
— В Уотерфорде все происходит, — заявила Ли, обращаясь даже не ко мне, а к фотоальбому.
Перед посадкой я посмотрел на зеленые холмы внизу, прячущиеся среди них озера Джорджии и попытался унять тревогу.
Я увидел, что дочь снова разглядывает фотографии моего прошлого, и понял, что вырастил ребенка, жаждущего любых сведений о доме, а потому мне придется отбросить все свои страхи.
Ледар встретила нас в аэропорту Саванны и отвезла прямо к Элизабет на Тридцать седьмую улицу. Обед там я заказал еще перед отъездом из Рима. Я уже начинал беспокоиться о своей карьере литератора, пишущего о путешествиях: ведь отныне все мои путешествия будут ограничиваться короткими поездками из Уотерфорда, но издатель «Фуд энд вайн» рассказал мне о новом поколении поваров Юга, которые получили классическое образование, но вместе с тем готовы были совершить революционные преобразования южной кухни. Издатель сказал, что, несмотря на желание добавить козий сыр в приготовленный на скорую руку салат, они сохранили свое пристрастие к маисовой каше и барбекю.
В расположенном в стороне от исторического центра красивом доме в викторианском стиле с высокими потолками я прошел на кухню: поговорить с Элизабет Терри и ее поварами, которые готовили ароматные и изысканно оформленные кушанья для консервативно одетых посетителей. Элизабет назвала мне имена всех ведущих шеф-поваров, непосредственно связанных с преобразованием южной кухни. В наш первый американский вечер мы съели отличный легкий ужин, который в семидесятые годы на Юге можно было найти разве что в Новом Орлеане. Ли заказала pasta Amatriciana[131]. Это слово в ее устах звучало просто прелестно, а еще она громко недоумевала, почему папочка говорил, что она снова сможет отведать хорошей пасты, только когда вернется в Рим. Я признал свою ошибку и рассказал о том, как долгие годы, будучи ресторанным критиком, пробовал жуткие сочетания пасты с соусом в итальянских ресторанах от Техаса до Виргинии, в заведениях, которые в лучшем случае заслуживали того, чтобы их прикрыл департамент здравоохранения, а в худшем — просто разбомбили.
