Наследницы - Мареева Марина Евгеньевна
— Да так, на всякий случай. Мало ли кто в машину сядет. — Саша спрятала монтировку за спину.
— Понятно. Значит, подрабатываете?
— Бомбим, в натуре. Так, кажется, изъясняется ваша клиентура?
— A-а, все-таки узнали, Галина Васильевна.
— Хотите к нам подняться?
— Если не возражаете, с удовольствием. Холод собачий. Крещенские морозы.
— Пойдемте, Гена.
Они вошли в подъезд, Галина Васильевна вызвала лифт, обернулась к дочери.
— Саша, познакомься, это Геннадий — давнишний друг твоего отца. В те времена был студентом юрфака. А теперь, надо полагать, преуспевающий адвокат.
Они с трудом разместились в маленьком допотопном лифте. Поднимались в полном молчании. Дверь открыл Андрей.
— У нас гости, — пропустив вперед Геннадия, сказала Галина Васильевна. — Андрюшенька, мы не будем тебе мешать, пойдем на кухню. Раздевайтесь, Геннадий. Ботинки можете не снимать.
Геннадию было за шестьдесят. Плотный, небольшого роста, на голове проплешина. Взгляд открытый, манеры приятные. Поверх серого костюма в мелкую полоску, который ему шел, был наброшен ярко-красный шарф. Геннадий не без изящества присел на стул, предложенный ему Сашей, огляделся. «Ретро — мягко сказать», — подумал он. А вслух с сочувствием произнес:
— Да, не Версаль.
— Чай пить будете? — Саша загремела чашками, расставляя их на столе.
— Спасибо, не откажусь. — Геннадий откашлялся, пристально посмотрел на Галину Васильевну. — А он вам что, вообще не помогал?
— Мне неприятен этот разговор. Мы ни в чем не нуждаемся. И в вашем сочувствии тоже.
— Это не праздное любопытство, Галина Васильевна. Дело в том, что… не знаю в курсе вы или… — он замялся, будто раздумывая, сказать или нет, — Вольдемар, Владимир Григорьевич успел составить завещание.
— Завещание? — Саша, стоявшая у плиты, повернулась и удивленно взглянула на гостя. — Я об этом как-то не подумала.
— Я при сем акте присутствовал. Но не на правах адвоката, у него был свой, просто как старый друг. Завещание огласят на сороковой день после его смерти. Такова воля покойного…
Зазвонил мобильный телефон.
— Простите, это у меня. — Геннадий приложил трубку к уху. — Алло… да… ни шагу без меня. Dura lex, sed lex! Закон суров, но это закон. Все! Через час. Меня нет. Я в процессе. — Он убрал мобильник в карман. — Прошу прощения.
— Геннадий, вы хотите сказать, что полное фиаско? Так? Я угадала?
— Увы. Все отписано Вере, приемной дочери, ну и безутешной вдове, разумеется. Вам ничего. Ни вам, ни Саше, ни внуку.
— Бедный, бедный Володя.
Галина Васильевна отошла к окну. Она не хотела, чтобы посторонний мужчина видел сейчас ее лицо, на котором без труда можно было прочитать боль и страдание.
— Мам, — Саша обняла ее за плечи, — ну что ж теперь, ложки-плошки делить?
— Разве в них дело? Он меня снова ударил напоследок этим завещанием. Дескать, ты для меня никто, Саша — никто, и Андрей… А ты говоришь, чашки-плошки!
— Там совсем не плошки. — Геннадий резко поднялся со стула и стал мерить кухню шагами. — Там загородный дом на Николиной горе, две квартиры в Москве вилла в Испании, вилла на Кипре, яхта, — он загибал пальцы на руках, — коллекция русского дореволюционного фарфора, единственная в своем роде, богатейшая. За ней три музея охотятся, включая Лувр и Эрмитаж. Коллекция икон, целый парк авто, там уникальные есть модели. Это не считая его картин, золушки вы мои, бессребреницы. Так вот, Галина Васильевна, Александра, вы имеете законное право, я подчеркиваю, законное право на долю в этом наследстве. Это я вам как юрист говорю.
— Почему же он так с нами поступил? — скорее с удивлением, чем с горечью спросила Галина Васильевна.
— Ну, это тема деликатная, я бы даже сказал приватная, касающаяся только двоих. — Геннадий подошел к ней вплотную, слегка наклонился. — Но поскольку вы спрашиваете… а Владимира уже нет с нами… Он мне как-то сказал, что вы его не любили и вышли за него по расчету.
Меньше всего Галина Васильевна ожидала услышать такое.
— О господи, по расчету?! — ахнула она. — Да мы оба были голодранцами!
— Вот, Галина Васильевна, поэтому я здесь. Мне больно за вас. Я хочу постоять за вас. Дело запутанное, но бороться надо. У вас есть все шансы на успех. Вот держите, это моя визитка, а это визитка моего друга. Он замечательный адвокат. Если вы не против, он берется вести ваше дело. Галина Васильевна, вы обязаны отсудить у этих прелестниц свою часть наследства. Обязаны! Не ради себя — ради дочери, внука. У них вся жизнь впереди. Галина Васильевна, и о себе подумайте — седьмой десяток, а вы ночью по Москве с монтировкой на разбитом жигуленке. Это, право, небезопасно. Вы должны беречь себя. Вы не бесприданница, и после вашего Паратова много чего осталось.
* * *— Эй ты, Зарывайло, — Юра опустил стекло, — ныряй в машину.
— Щас, — осклабился журналист.
Юра поморщился: «Семенит как… грызун. Фу, пакостник И думает, что я такой же. Щас! Разбежался!»
Они были примерно одного возраста, но — и это сразу бросалось в глаза — люди с разных планет. Журналист — мелкий, суетливый, хитрый, и Юра — полная его противоположность: благородный, сдержанный. Человек, которому есть за что себя уважать. К тому же он был красив. Эдакий русский вариант Алена Делона. Правда, при встрече с журналистом Юру так и подмывало оскорбить этого пройдоху. И, хотя он понимал, что это всего лишь защитная реакция, был крайне недоволен собой: как в грязи извалялся.
— Оскорбленные родственники еще не звонили? — участливо спросил журналист, посмотрев на Юру преданными глазами.
— С какой стати? Ты что ль, скотина, донес?
— Да мало ли. Сами, может, догадались? — Он не отрываясь смотрел на руки Юры, который отсчитывал купюры.
— Ты у меня того… вздумаешь заложить, я сам тебя зарою, Зарывайло. Значит, так, аванс ты уже получил, вот остальные.
Журналист начал было пересчитывать деньги, но, увидев на лице Юры брезгливое выражение, быстро убрал их в карман.
— Сами-то пасквиль читали? Довольны?
— Читали, имели сомнительное удовольствие.
— А чего? Как просили, так все и написал, — зачастил журналист с чувством исполненного долга. — Мол, папина дочка знала, что кормилец через неделю-другую лапти отбросит, вовремя подсуетилась, открыла выставку. И в конце резюме — вот как некоторые делают бизнес на папиных костях.
— Ладно, тормози… Теперь вот что. У тебя выход на «Московский комсомолец» есть?
— Был, да весь вышел. Замуровали все входы-выходы. Хорошо, что живым остался.
— Да, ты такой, живучий.
— Я маневренный, — уточнил журналист.
— Это я вижу. Ладно, с этим проехали. А как насчет «Новостей за неделю»?
— Можно попробовать.
— Сколько? — Юра в упор посмотрел на журналиста.
— Триста, — отведя глаза, ответил тот.
— А рожа не треснет?
— А че? Газета раскрученная, пипл подчистую тираж разбирает. Я ж не для себя, — он поправился, — не только для себя. Мне завотделом подмазать надо. Иначе он с места не тронется, так и замрет, как бронепоезд на запасном пути.
— Ты свои метафоры с гиперболами для пасквилей своих паскудских прибереги, — не скрывая злости, сказал Юра.
— На что на этот раз перо заточить? — миролюбиво спросил журналист и оживился: — Опять семью «Айвазовского» грязью поливать будем?
— А ты что, как пионер, всегда готов людей грязью поливать? — Юра открыл дверцу машины и, прежде чем выйти, добавил: — Сиди здесь, сейчас вернусь.
Он дошел до перекрестка и свернул за угол. Лера ждала его в своей машине. Издалека Юра увидел ее красивый профиль и чуть не упал, поскользнувшись на обледеневшем асфальте: «Хороша баба!». Если бы Юра обернулся, то увидел бы, как Зарывайло, прячась за театральной тумбой, следит за ним. Но его взгляд был прикован к профилю Леры.
Она даже не повернула головы, когда он сел рядом.
— Значит, так, «МК» ему не поднять — рылом не вышел. Не пускают его в калашный ряд, харю свиную. «Новости за неделю» — двести с полтиной.
