Наталья Нестерова - Неподходящий жених (сборник)
— Поэтому — вон! Уходи!
— Отличненько! Я, конечно, уйду. А потом — повешусь, или отравлюсь, или из окна выпрыгну. Записку писать не буду, ведь ясно, кого винить в моей смерти.
— Царица небесная! — ахнула Виола.
Папа дернулся, точно его стукнуло током. Побледнел, ноздри затрепетали, брови взлетели, глаза как пламенем осветились. Таким его Даша никогда не видела. Такой может убить или сам погибнет на месте.
С большим, видимым трудом папа взял себя в руки:
— Самоубийство — высшая степень эгоизма. Мне тошно сознавать, что вырастил подлую эгоистку.
— Почему? Я тебя избавлю от себя, живи и радуйся.
— Нет, Дарья! Вслед за твоим кончится существование бабушек и дедушек, мамино, мое… Перенести никто не сможет. Поэтому, прежде чем сигать из окна, сделай для нас последнее доброе дело — закажи места на кладбище. Большая семейная могила… Ты этого хочешь? Вперед! Спасибо, доченька!
Он развернулся и вышел из комнаты.
У Даши шумело в голове, и слова Виолы, которая что-то миротворческое моросила, не доходили.
Дарья сползла с дивана, пошла на выход — все в тумане, опьянении, как в параллельной действительности.
Она не сразу заметила, что Виола неотступно тащится вслед, провожает. Заплатила за Дашу в автобусе, удержала за руку, когда Даша чуть не шагнула под колеса мчащегося автомобиля.
Когда папа первый раз поехал в заграничную командировку, лет десять назад, он никому: ни родителям, ни жене — не привез сувенира. Только Даше — большой конструктор «лего», всю валюту на него потратил. Даша предпочла бы куклу, но папа радовался конструктору как мальчишка, часами просиживал, строя вместе с зевающей дочерью замысловатые фигуры.
И теперь Даше казалось, что в ее голове конструкции из кубиков рушатся, валятся в кучу, пытаются собраться в новые постройки. Только в отличие от «лего» ее мозговые кубики были не цветными, а черно-белыми. И падали, собирались и снова падали они со скрежетом, от которого закладывало уши.
Обессиленная внутренним землетрясением, Даша добрела до скамейки на бульваре, той самой, на которой любила сидеть с Наташей и Моргало. Виола опустилась рядом. Опять забубнила.
Дарья прислушалась.
— … для нас с твоим папой большое счастье быть вместе. Но если ты ТАК страдаешь… Дети не должны мучаться. Достоевский говорил, что никакие блага мира не стоят слезы ребенка. Я сделаю, как ты хочешь, расстанусь с твоим папой…
— Все-таки ты неумная.
— Да я и не претендую.
— И Достоевский твой — болтун. Мудрые слова — только слова. Дети плачут по пять раз на день.
— Конечно.
— Детские слезы бесплатны.
— Как и женские.
— Мама моя в тысячу раз красивее тебя, уж не говоря, что умнее.
— Знаю. Даша, ты не станешь… не сделаешь с собой…?
— Я дура или гадина?
— Ты очень хорошая, — слабо улыбнулась Виола.
— Не заблуждайся. Если бы за твое убийство не пришлось сидеть в тюрьме, я бы тебя кокнула.
Даша встала, пошла к дому.
У своего парадного, открыв дверь, Дарья замерла на секунду, развернулась к Виоле и сказала:
— Кремами своими не пользуйся и лосьонами.
— Что? — не поняла Виола.
— В ванной у тебя… Я в кремы и лосьоны отбеливатель и пятновыводитель намешала. И еще. В туфли тебе, которые в прихожей, клею бухнула.
— Спасибо, что сказала!
Дарья вошла в подъезд.
2008 г.Грезиетка
Повесть
Пятнадцать лет назад грезиеткой я называла девушку Олю, мою ровесницу. Я была студенткой университета, а Оля — коммунального техникума. Она приехала к нам в Москву, прожила месяц и оставила после себя не лучшие воспоминания. Оля — подруга моей двоюродной сестры из Петрозаводска. Заявилась в столицу ради своего жениха Леши, курсанта какого-то военного училища.
Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.
Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.
— Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? — зло спрашивала я маму.
— Не придирайся к Оле, — отвечала мама. — Видишь, девушка не в себе.
— Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?
Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:
— Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом — я живая, нет Леши — умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.
Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.
Леша извиняется:
— Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.
Ничего особенного Леша из себя не представлял.
Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица — клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная — недалекого парня, славного, но туповатого.
Примерно за неделю до Олиного отъезда я не выдержала и устроила ей разнос. Пришла днем из института, Оля на диване в позе покойницы, умершей в счастливую минуту: лежит на спине, глаза в потолок, блаженная гримаса. Магнитофон стенает: «Мы с тобо-ой два берега у одно-ой реки…»
«Покойница» повернула ко мне голову и слабо спросила:
— Настя, ты пришла?
— Нет, мой призрак прибыл. Чтобы спросить: у тебя совесть есть?
— Что?
— Валяешься на диване, а в раковине гора немытой посуды. Барыня? Мы обязаны тебя обслуживать? Хорошо устроилась. Можно подумать, что ты не из Петрозаводска прибыла, а прямо из Вестминстерского дворца. Принцесса! Особа королевских кровей.
— А?
— Два! Сядь, когда с тобой разговаривают!
Оля опустила ноги на пол. Смотрела на меня недоуменно, точно я говорю о чем-то отношения к ней не имеющем, вроде движения планет.
— Никогда не приходило в голову, — зло спросила я, — что если ты живешь у людей, то неплохо было бы по мелочи отблагодарить за гостеприимство? Пропылесосить полы, окна помыть, в магазин сходить, ужин приготовить?
Моя сестра, Олина подруга, так и поступала, когда приезжала. После визитов кузины наша квартира сверкала. Хотя мы всячески журили Машу — лучше бы в музей сходила, — в глубине души были очень ей благодарны.
Про музеи я и вспомнила, распекая Олю.
— Можно понять, если бы в музеях ты свой культурный уровень повышала. Который не выше плинтуса, — не без ехидства подчеркнула я. — Но ты целыми днями проминаешь диван. Мечтаешь! Грезишь о занюханном курсанте!
— Ты про моего Лешу?
— Эпитет «занюханный» отменяется. Извини, забудь.
— Настя, что мне надо сделать?
— По пунктам, доходчиво, для особо умных, читай — тупоголовых.
— Что читай? Я книжки не очень люблю.
— Заметно. Итак, по пунктам. Первое. Мой за собой посуду и выбрасывай в мусор ватные тампоны, которыми макияж смываешь. Каждое утро в ванной груда этой мерзости. Почему мы должны за тобой убирать? Второе. Перед уходом складывай свое белье в чемодан, а не разбрасывай по стульям. Лицезреть твое исподнее никакого удовольствия.
— Я так волнуюсь перед встречей с Лешей.
— Не оправдание. Твоя мавританская страсть еще не повод нам с мамой твои трусы и лифчики собирать.
— Но ведь у вас нет мужчин, твой папа умер.
У меня перехватило дыхание. Идиотка Оля смерть моего отца рассматривает как индульгенцию на женское неряшество.
— Ой, Настя! Ты чего покраснела?
Несколько минут назад я мысленно подбирала слова, чтобы деликатно сказать Оле по поводу пользования моими нарядами, но тут отбросила хорошие манеры.
— Последнее и главное! Я тебе больше не разрешаю брать мою одежду! Поняла? Тебя к элементарному не приучили — носила чужую вещь, верни выстиранной, а не воняющей твоим пролетарским потом.
— Но у вас стиральная машина автоматическая.
— Наша машина не про тебя куплена. Голубые джинсы! Новенькие, я их берегла. А ты вчера напялила, теперь они в зелени. Леша тебя по траве кувыркал? Иди ты со своим Лешей, со своей любовью знаешь куда?