Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Наш жених со временем начал наводить на меня ужас — не меньший, чем мои унылые опекуны в пахну­щих резиной плащах. Закончилась эта история, впро­чем, так, как и должна была закончиться: жених по пьянке сверзился вместе со своим верным стальным рысаком с моста и, переломав руки и ноги, из темпера­ментного юноши превратился в жалкого инвалида. И в этом не было бы ничего страшного, если б я, в свою очередь, не стал потенциальным кандидатом в жени­хи — в результате так называемого естественного от­бора. Тут я прошептал должное количество сокровен­ных слов и удалился в мне одному известном направ­лении.

Я понимал, что продолжать и дальше водить своих опекунов за нос не смогу, и содрогался при мысли, что они внимательно изучат мои доносы и не ограничатся исключительно анализом стиля. Поэтому я пошел к одному из моих пишущих знакомых, который, как мне было известно, когда-то работал в армейской инфор­мационной службе, и поделился с ним своими опасе­ниями. Он от души посмеялся и обещал мне помочь. При этом он сказал:

— Не горюй, сынок. Говорят, юный Адась Мицкевич тоже писал доносы. Даниель Дефо был агентом поли­ции. То же самое рассказывают про Крашевского и да­же про Боровского. Так что можешь смело продолжать в том же духе. Но если не хочешь, я тебе помогу.

Больше я их никогда не видел; в памяти остались лишь унылые физиономии и запах прорезиненных плащей, а также — по ассоциации — рев мотоцикла с полуночи до зари. Не уверен, благородно ли я посту­паю, описывая своих опекунов столь поверхностно и без тени симпатии, — ведь они пробудили во мне твор­ческое начало; порой, когда я сочинял доносы, вообра­жение мое разыгрывалось и я вкладывал в уста своих жертв собственные высказывания, следя при этом, чтобы каждый говорил своим языком и не повторял чужих фраз. В литературе я не считаю это необходи­мым; в литературе главное — полет фантазии и абсурд; прекрасно, если герои говорят одинаково, цитируют друг друга и без конца талдычат одно и то же. Поли­цейский же донос, напротив, требует чисто классичес­ких формы и стиля, а также некоторой изысканности, каковая у начинающего писателя, возможно, и хоро­ша, но у настоящего мастера раздражает. Работая в жа­нре полицейского доноса, всегда актуального в поль­ской литературе, надлежит заботиться о том, чтобы каждый из описываемых субъектов мог немудреными, только для него характерными высказываниями заслу­жить несколько лет лагерей строгого режима. Но и квиетизма следует избегать, дабы не вызвать подозре­ний у полицейского начальства. Иногда полезно вставлять топорные и тяжеловесные, по-мужски гру­бые фразы — это если дело тянет на большие сроки с лишением права курить. Пустяковые случаи — скажем, до двух лет тюрьмы — можно описывать в фельетон­ной манере, цитируя анекдоты и снабжая их собствен­ными комментариями, но не забывая, что злоупотреб­ление авторским текстом обедняет образ персонажа. Руководствуясь вышеизложенным, я написал несколь­ко сот доносов, всякий раз радуясь, что я, вероятно, единственный в мире осведомитель a rebours. Сейчас, вспоминая своих опекунов, я начинаю испытывать к ним нечто вроде благодарности: они появились в моей жизни, когда я еще и не помышлял заниматься бумаго­маранием, и если б не их недвусмысленные заманчи­вые обещания показать мне небо в крупную клетку, на­верняка бы — вместо того, чтоб писать, — подрывал здоровье в кабаках, рассказывая случайным друзьям и подругам историю своей загубленной жизни. Думаю, именно тогда — в силу необходимости, впоследствии превратившейся в потребность, — я полюбил немно­гословную и емкую форму. Это единственная польза, которую я извлек из своей секретной службы. За один день можно сменить тысячу полицейских и тысячу арестантов загнать за тысячу километров — и ничего. А вот если в твоей жизни наступит период в тысячу дней, когда ты не сумеешь написать ни строчки, — это беда. Если бы мой так называемый творческий багаж давал мне право поучать молодых, я б им сказал: каж­дый из вас должен какое-то время послужить тайной полиции, чтобы выработать стиль и научиться ясно мыслить. Книги надо писать, как доносы, помня, что непрофессионально написанный донос может в пер­вую очередь погубить тебя самого.

От опекунов я избавился, однако ни денег, ни жилья по-прежнему не имел. Тогда я пошел в «Штандар млодых» к Юзеку Ленарту и попросил его заказать мне ре­портаж; получив от Ленарта аванс, я поехал куда-то под Вроцлав разыскивать молодую врачиху, которую год назад распределили в деревню; мне поручили опи­сать ее жизнь и оптимистическое мироощущение. Найдя нужную деревню, я принялся расспрашивать о пани доктор; к моему удивлению, местные жители, к которым я обращался, все до единого отвечали крайне странно, глядели на меня диким взором и вообще вели себя, как Офелия в сцене безумия. В конце концов объ­явилась врачиха. Я спросил, что с этими людьми, поче­му они смахивают на лунатиков. Юная докторша объ­яснила, что деревня заселена крестьянами из-за Буга, которые не сумели прижиться на чужбине и, снедае­мые тоской по родной земле, впали в прострацию. Та­кое объяснение, хоть и подкрепленное исторически­ми и психологическими мотивами, показалось мне да­леким от истины. В конце концов, выпив с пани доктор немалую толику медицинского спирта, я добился правды: это была деревня морфинистов. Врачихе, за­рабатывавшей гроши, на которые невозможно было прожить, пришла в голову гениальная в своей просто­те идея: она приучила пациентов к морфию, и те пла­тили ей мзду за каждую порцию наркотика, без кото­рого уже не могли обойтись. Я спросил, что она станет делать, если ее идеей заинтересуется прокурор. Док­торша ответила, что ей все опостылело и, если она узнает о грозящем аресте, большая доза морфия вкупе с барбитуратами в два счета перенесет ее за грань, отде­ляющую жизнь от смерти. Репортаж не получился.

Следующая моя попытка преуспеть на этом поле деятельности тоже весьма странным образом прова­лилась. Меня послали в одно из государственных зем­ледельческих хозяйств, где землепашцы основали лю­бительский театр; душой этого театра была жена ди­ректора госхоза. Я поехал туда в субботу; в воскресенье должна была состояться премьера пьесы кого-то из наших классиков соцреализма. Содержания пьесы не помню; кажется, речь шла о конфликте двух трудяг: один работал на сверлильном станке, второй — на то­карном; за всем этим таилась мысль о борьбе поколе­ний. Никакие иные подробности в памяти не сохрани­лись.

В госхоз я приехал вечером; директор мгновенно сообразил, что подвернулся случай достойно принять столичного гостя, и повел меня к герою-любовнику своего театра. Любовник как раз занимался приготов­лением колбас из свиньи, которую накануне вместе с директором украл и зарезал. Мы скоротали вечер за дружеской беседой о высоких материях, наперебой произнося тосты и дегустируя колбасы, и завалились спать. На следующий вечер все собрались в клубе. Опять же в честь гостя из Варшавы руководительница театрального коллектива велела местному тенору спеть что-нибудь перед спектаклем. На сцену выбежал молодой человек и заревел: «Я люблю тебя, Сан-Ремо, белый город у моря...» Зрители — крестьяне в ватни­ках — от изумления вытаращили глаза; я же от души ве­селился. Затем начался спектакль; когда главный герой — персонаж благородный и экзальтированный — произносил длинную тираду, прославлявшую токар­ные станки, дружбу с Советским Союзом и т. п., на сце­ну влетел какой-то тип и с криком: «Будешь знать, как е... Ядьку» — вонзил в грудь героя нож. У них был какой-то конфликт на любовной почве. Репортаж не был на­писан.

Я вернулся в Варшаву. В это время у меня уже был договор с издательством «Искры». Директор «Искр», Целина Мильская, зная, что я постоянно нищенствую, послала меня к Владиславу Броневскому, чтобы вместе с ним составить сборник стихотворений, адресован­ных молодежному читателю. «Искры» выпускали кни­ги для молодежного читателя. И в данном случае я со­знательно не употребляю кавычек. Конечно, можно было написать: «молодому читателю». Но мне хочется сохранить язык того времени: странную смесь быто­вого жаргона, официальных коммюнике, языка парт­собраний и уличного сленга. Я еще слишком молод и слишком мало значу, чтобы писать воспоминания. Я просто пишу о людях, которых знал и любил. Как я уже говорил, именно этим людям я хочу объяснить, поче­му не живу в Варшаве. Я им всем многим обязан; я не перестал их любить и забыть не могу. Хотя, быть мо­жет, напрасно; читая вчера ночью книгу Адольфа Руд­ницкого — одного из тех, кто мне помогал и которому я за многое благодарен, — я наткнулся на такую фразу: «Когда ровно два года назад один молодой человек «из нашего круга» уехал и в Париже принялся вешать на нас всех собак, я спросил себя: «Ему дадут больше де­нег, больше свободы, больше всего, но чем ему заменят среду? Откуда для него возьмут среду? И что он без среды станет делать?» Неужели речь шла обо мне? На кого же это я «вешал собак»? И даже если сказал, что хочу жить в такой стране, где братский порыв не оборачи­вается самоуничтожением, разве не о том же самом — и только о том — вопиют все книги Рудницкого? Или Рудницкий уже разучился думать?