Адольф Рудницкий - Император

Адольф Рудницкий

Император

I

Я как-то вдруг оказался обладателем необыкновенной тайны: мой брат Захариаш — император. Роясь в бельевом шкафу, я наткнулся на фотографию брата. Сходство его с висевшими во всех лавках портретами императора было ошеломляющим. Меня осенило: это не просто сходство, мой брат на самом деле император Австрии.

С фотографией под полой куртки я побежал на площадь Словацкого в лавку Гуминского — там висел самый большой портрет императора. По пути, заглядывая в витрины других лавок, я еще больше утвердился в своих подозрениях. Стоя перед портретом императора в военной фуражке, я пристально всматривался в него и при помощи всех известных мне заклинаний потребовал истины. В конце концов, когда я снова уставился на портрет, мобилизуя все свои внутренние силы, император, казалось, опустил глаза, тем самым подтверждая, что я действительно проник в «величайшую тайну».

Потом я добрел до каменного дома Раунера, в котором мы жили, и вытащил из-под куртки фотографию Захариаша.

— А сейчас ты мне скажи правду! — крикнул я со злостью.

Захариаш опустил глаза, точно так же как это сделал император.

«Я у тебя в руках, — говорил его взгляд, — это верно, я в самом деле царствую под именем Карла Габсбурга. Ведь никто из нас не знает ни своей вины, ни заслуг в своих предыдущих воплощениях в далеком прошлом. А наша семья как раз принадлежит к числу самых заслуженных и несправедливо обойденных в прошлом. И вот пять тысяч лет спустя было решено вознаградить ее за добродетели одного нашего отдаленного пращура, соблюдавшего пост в течение сорока лет, — и меня сделали императором Австрии. Храни молчание, если разгласишь тайну, мгновенно потеряешь дар речи».

Вскоре после этого в местечке заговорили об отречении императора.

Пекарь Колянко, который любил ущипнуть меня за щеки или ягодицу, объяснил мне значение этого слова, и я понял, что брат Захариаш скоро вернется домой.

Так и случилось.

II

Мне было двенадцать лет, а Захариашу — тридцать; в сущности, он был уже стар! Наш отец до полуночи переписывал священные книги и поэтому пользовался доброй славой; кроме того, он был шутник, отличался скромностью и никому на свете не мешал. Бессмертие он пытался заслужить посредством двух добродетелей: переписыванием священных книг и плодовитостью, принесшей миру целую вереницу человеческих существ. Захариаш возглавлял эту вереницу, а я завершал. Свое знакомство с арифметикой я начал с того, что сосчитал, сколько нас. Однако первая добродетель отца не приносила столько благ, чтобы прокормить плоды второй, поэтому мои братья рано уходили из дому, и Захариаша я знал только понаслышке. Он работал в городе ткачом. В 1914 году война изрядно опустошила наш дом, а Захариаша забрали оттуда, где он жил. Время от времени он присылал письма, над которыми мать плакала меньше, чем над письмами младших братьев, — ведь она родила его так давно! В одно из писем Захариаш вложил свою карточку в военной фуражке, именно по этой фотографии я и догадался, что Захариаш — император.

III

После отречения портреты императора исчезли из всех витрин, даже пекарь Колянко снял покрытого мучной пылью императора, висевшего под самым потолком. Зато стали возвращаться с фронта солдаты. Первые дни они все больше полеживали, покуривая махорку, и рассказывали различные фронтовые истории. Вернулись и двое моих братьев. Я сразу сообразил, что они не посвящены в тайну Захариаша. Никто ее не знал, я один владел этой великой тайной и, проговорившись, мог навлечь беду на все последующие пять тысяч лет существования нашего рода. Поэтому я молчал. Временами, правда, меня могло выдать выражение лица, но, к счастью, взрослые — страшные тупицы! Они почти ничего не замечают и ничего не понимают, зря только небо коптят.

Но вот как-то ноябрьским утром меня разбудил громкий разговор в кухне, возле моей кровати. С моей матерью и средним братом разговаривал какой-то человек без шапки и в одних подтяжках. Я онемел: на кухне сидел австрийский император. Бледное лицо, водянистые глаза, прическа на пробор — я сразу узнал императора и незаметно подмигнул ему. Император Австрии ответил мне улыбкой. Я опустил глаза.

IV

Плохо брату жилось в нашем бедном доме, от которого он успел отвыкнуть за годы своего царствования. Мать говорила, что не в состоянии его так хорошо кормить, как он привык. Отец молчал, он опять целыми днями переписывал старые книги, чего не делал всю войну, и заботы по содержанию семьи снова всей тяжестью легли на плечи матери. Я помогал ей, как мог; я был худенький и малорослый, и мне ничего не стоило, например, втиснуться в любую очередь и не позволить себя выкинуть. Моим лучшим союзником в этом деле был пекарь Колянко. Заметив из своего подвала, что я стою, он обычно приветливо подманивал меня пальцем — люди умолкали и пропускали без очереди. Иногда пекарь насыпал в мой кулек сладких крошек, но при этом так больно щипал за щеку, что хотелось плакать. Невзирая на все эти милости, мы все же чаще ели брюкву, чем хлеб.

Вернувшиеся с фронта братья вскоре стали подыскивать работу. Император тоже старался как мог, но все без толку. Я, конечно, понимал, если уж император решил стать нишим, то должен пройти все ступени унижения. Братья в свои дела его не посвящали. Император жил сам по себе. Ясно было, что дома он долго не пробудет, ждет, пока в мире не изменится общая ситуация Он не искал случая поговорить со мной, только время от времени улыбался, и я отвечал ему улыбкой, преисполненной преданности и глубокого уважения.

Тайна тяготила меня. Труднее всего было удержаться чтобы не открыть ее брату Зельману, который был старше меня на пять лет. Я с ним спал в одной кровати, и каждую ночь тайна сама подкатывалась к горлу — это было очень мучительно. Другим человеком, от которого мне было очень трудно скрывать свою тайну, был Фавтя, мальчишка моего возраста, сын сапожника. Фавтя знал тысячи историй о переселении душ, и от всех этих рассказов мне всегда становилось страшно.

V

Самыми страшными и в то же время самыми приятными были часы после субботнего ужина. Наша компания мальчишек обычно собиралась в самой темной и маленькой комнатушке Жабенских, где под доносившиеся из соседних комнат жалобные и грустные мелодии пиршества Фавтя рассказывал свои истории о привидениях. В тишине и мраке проносились перед нами миллионы лет. У всех от ужаса замирало сердце, и никто не осмеливался даже шевельнуться.

В субботние вечера после приготовленных руками пекаря Колянко тяжелых кушаний я обычно чувствовал себя больным. А в одну из суббот из-за повышенной температуры мне пришлось даже лечь в постель. Мать куда-то ушла, а император уже целый час сидел возле буфета, напевая незнакомую мне грустную мелодию. В надвигавшейся темноте я не различал его фигуры, а слышал только грустный напев. Наша кухня, казалось, куда-то исчезала, проваливалась за пределы существования.

— Сколько тебе лет? — опросил он вдруг.

От неожиданности онемев, я боялся даже рот раскрыть.

— Десять?

Я молчал.

— Десять?

Я утвердительно закивал головой, хотя мне исполнилось двенадцать.

— А я в твоем возрасте сам зарабатывал себе на хлеб. Служил приказчиком у Рахмиля. Носил колосники, помогал грузить ящики на подводу. Самыми тяжелыми были маленькие ящики с гвоздями. Работал я много, уходил ночью, приходил ночью, недоедал, недосыпал. Мне кажется, что ты слишком много думаешь о «том свете»? Ты такой же, как наша мать. Ей все мерещится, что небесные врата распахнутся перед ней хоти бы только потому, что она когда-то сшила штаны цадику из Радлова. Если вовремя не начнешь сам о себе заботиться, умрешь от чахотки, не дожив и до двадцати лет. Умрешь, как многие твои товарищи, что годами не видят мяса и сахара. Признайся, что ты больше всего мечтаешь о том. чтобы купить в лавке Дамазера сто граммов колбасных обрезков и тут же их съесть? И, наверно, тебе очень неприятно носить ботинки на деревянной подошве, стук которых слышен на соседней улице?

Я внимал императору, притаившись как мышь. «Ты испытываешь меня, император, — думал я. — Ты хочешь знать, продам ли я душу за сто граммов колбасы, которую очень люблю. Нет, не продам, но зачем ты меня мучишь, император? Почему ты не откроешь своего божественного лика, своей императорской миссии? Какое имеет значение моя жизнь, жизнь Фавти или даже жизнь всех нас, если сравнить их с той великой миссией, которую ты должен выполнить, с теми тайнами, хранителем которых ты являешься? Император, хватит испытаний! Сердце мое бешено колотится, кажется, еще мгновение — и я крикну в восторге: я люблю тебя, император! Мне двенадцать лет, но я уже понимаю суть дела. Я знаю, что все познается в сравнении, а человек таков, каким мы его видим. Я постиг саму суть дела. Мне не надо ста граммов колбасных обрезков. Император, я не могу говорить! Вынь кляп из моего рта!»