Кэндзи Маруяма - Течение лета

— Не желаешь ли что-нибудь сказать напоследок? Что угодно… — сказал он театральным голосом. Осужденный будто не слышал.

— Покуришь? — спросил опять директор и протянул сигарету с золотым ободком.

Осужденный проводил взглядом руку директора, чуть помедлив, взял сигарету и засунул ее в рот до половины, но сигарета осталась совершенно сухой. Бригадир вынул из канделябра свечу и дал ему прикурить. Осужденный несколько раз порывисто затянулся и, захлебнувшись дымом, закашлялся. Пепел сыпался на пол.

— Еще одну?

Директор опять протянул пачку. Осужденный выплюнул недокуренную сигарету и засунул в рот новую.

Бригадир снова поднес свечу, но смертник не стал затягиваться, и сигарета, почернев, тут же погасла.

— Я вижу, хватит, — сказал директор и подал нам знак. Я откинул белую штору, за которой был вход в камеру.

В камере было темновато, под потолком светилась одна голая лампочка. Мы с Хорибэ, взяв осужденного под руки, ввели его внутрь. Когда все вошли, бригадир задвинул штору.

Приговоренный едва переставлял ноги, и нам приходилось практически тащить его волоком. Увидев перед собой ступени эшафота, он резко вздернул голову, посмотрел наверх и что-то невнятно выкрикнул. Его вопль гулко отдался в камере.

Я посмотрел на эшафот. Осужденного надо было туда втащить.

Хорибэ первым стал взбираться по деревянной лестнице, он тянул осужденного за наручники. Я подталкивал его сзади, а смертник упирался и что-то кричал. Раза два он споткнулся о ступени, заставляя нас с Хорибэ хвататься за перила, чтобы не упасть.

Мы поставили осужденного в центре эшафота. Я надел ему на голову черный мешок и затянул его шнурком. Смертник тут же умолк и замер. Воспользовавшись этим, Хорибэ обхватил его ноги и, отворачивая лицо, чтобы уберечься от удара, стянул их мягким ремешком с застежкой. Осужденный начал вырываться, трясти головой и кричать. Он без конца выкрикивал одно и то же слово, так что в конце концов я его разобрал. Это было чье-то имя.

Повторив его несколько раз, осужденный стал призывать другого человека, потом еще, словно вспоминая всех, кого знал. Некоторые имена были женскими. Напоследок он принялся звать женщину, носившую одинаковую с ним фамилию. Перед казнью все они зовут своих знакомых и близких. Почему — не знаю.

Мне хотелось поскорее со всем этим покончить. Хорибэ — тоже. Я поспешно взялся за конопляную веревку, свисавшую с прикрепленного к потолку блока, и затянул петлю на шее осужденного.

Все смотрели на нас снизу. Я увидел насупленное лицо директора, который с важным видом подал знак рукой. Мы с Хорибэ отскочили в сторону.

Люк с грохотом открылся, и на эшафоте остались только мы двое. Я заглянул в дыру, разверзшуюся у нас под ногами. Там было темно, ничего не видно.

Веревка, спускавшаяся с потолка в люк, медленно раскачивалась. Я подумал, что она похожа на маятник часов, отмеривающих время от жизни до смерти. В такт покачиванию веревки поскрипывал блок наверху. Его, видно, давно не смазывали.

Прошло довольно много времени, все ждали. Я вспомнил, что в момент, когда распахнулся люк, вспыхнула яркая молния. Но, может быть, мне это только показалось.

Положенное время истекло. В дверцу, находящуюся в основании эшафота, вошел инспектор с секундомером в руке, за ним — врач с фонендоскопом на шее. Свой портфель он оставил снаружи. Веревка вдруг ослабла и заскользила вниз…

Работа была окончена, и все вышли на улицу. Дождь прекратился, тучи начали рассеиваться. Застрекотали цикады. Ветерок шумел в ветвях гималайских кедров, сдувая с них дождевые капли.

Впереди нас с Хорибэ бок о бок шли поп и директор.

— Сегодня ничего прошло, — сказал Хорибэ. — А?

— Говорю, поработали сегодня нормально.

— Пожалуй, — ответил я. Из-за туч выглянуло солнце. Когда мы вошли в комнату для охранников, там сидел Накагава в штатском.

— С возвращением, — сказал он, оглядев нас.

— Ты чего это здесь? Почему в штатском?

Глядя на Накагаву, я снял и отшвырнул белые перчатки. Он посмотрел на них, но тут же отвел взгляд.

— Я… — начал он.

— А? — обернулся к нему Хорибэ.

— Уволился, — решительно закончил Накагава.

— Что? Кто тебя уволил? — спросил Хорибэ.

— Никто.

— Так в чем дело?

— Я сам так решил, — ответил Накагава. Хорибэ посмотрел на меня. Я отвел глаза и закурил сигарету.

— Я, наверное, плохо поступил, — сказал Накагава, — но мне это…

— Не под силу, а? — закончил за него Хорибэ. Накагава покраснел.

— Другую работу нашел? — спросил я.

— Нет пока. Хочу домой съездить, поразмыслить.

— Ну-ну.

— Ладно, ничего, — сказал Хорибэ. — Найдешь себе другую работу. Ты парень молодой, неженатый.

— Я вам напишу.

— Ага, напиши. Слушай, а может, ты все-таки поторопился?

— Может быть. Но я уже билет купил. Боялся, что передумаю.

— Понятно…

— Спасибо вам за все.

— Да не за что.

— Счастливо.

— Пока.

— Ага.

— До свидания. — Накагава вышел из комнаты. Ноги при ходьбе он больше не приволакивал. Мы с Хорибэ сидели на диване и молчали.

— Ты видел, как он смотрел? — спросил Хорибэ.

— А?

— Видел, говорю, как он смотрел на нас?

— Дрожал немного.

— Такую рожу состроил, будто на гадюку наступил. Хорибэ встал, взял у меня из пачки сигарету и посмотрел на белые перчатки, валявшиеся на столе.

— Зло меня берет.

— Меня тоже, — сказал я.

— Слюнтяй чертов.

Хорибэ сердито подошел к окну и отдернул шторы.

— Ладно, кончай, — сказал я.

Снова проглянуло солнце, ярко осветив все утлы комнаты.

После казни мне полагался отгул, и на следующий день мы с женой и детьми отправились на море. Мы поднялись на высокий холм. Внизу расстилался океан, дул сильный ветер.

Дети кубарем скатились по раскаленному песку, радостно визжа.

— Ой, волны высокие, — сказала жена.

— Угу.

— Ничего? Не опасно? — спросила она, придерживая рукой соломенную шляпку с красной лентой.

— Здесь опасно, — ответил я. — Есть место потише.

Я взял у жены корзинку с провизией, и мы спустились вниз, к детям. Вблизи волны казались еще выше. Когда они откатывались, обнажая морское дно, детишки бросались подбирать ракушки и камушки.

Разувшись, мы пошли вдоль берега по воде. Волны мочили нам ноги до колен и откатывались прочь. Кипящая пена и морская вода влекли за собой, словно хотели угащить в глубину.

Вскоре мы вышли к бухточке, окруженной скалами. Здесь было мелко, большие волны сюда не доходили, а вода была чистой и прозрачной.

Жена раскрыла под скалой большой красно-белый зонт, расстелила на песке клеенку и стала доставать из корзины сок и бутерброды.

Я раздел сыновей до плавок и пошел с ними купаться. Песок на дне, где поглубже, был холодным. Мы стали брызгаться водой, а жена, смеясь, смотрела на нас с берега. Потом я выплыл на глубину и нырнул. Дно было освещено солнцем, моя тень скользила по волнистому песку. Стайка рыбешек бросилась от меня врассыпную.

Наплававшись, я улегся загорать на разрушенных мостках, нагретых солнцем. Дети что-то строили на берегу из песка. Потом я вернулся к жене, вытерся полотенцем и выпил пива.

— Какое место хорошее, — сказала жена.

— Лучше, чем дома сидеть, а?

— Ага. И для маленького, наверное, полезно. — Угу.

— Что с тобой? — спросила жена, заглядывая мне в лицо.

— Ничего.

— Да нет, я же вижу. Еще со вчерашнего дня.

— Может, и так.

— Как дела у Накагавы?

— Уволился.

— Правда? Почему?

— Не понравилось.

— До такой степени?

— Вроде бы.

Я зарыл пустую бутылку в песок, оставив торчать одно горлышко. Жена достала мне из кармана рубашки пачку сигарет. Вытерев руки полотенцем, я закурил.

— Не годился он для вашей работы, — сказала жена.

— А я гожусь, что ли?

— Не знаю. Хорибэ-сан, наверно, годится.

— Наверно.

— Он — годится.

Волна смыла гору из песка, нарытую детьми.

— Ой! — вскрикнула жена.

— Ты что?

— Нет, ничего. Ребенок шевельнулся.

— А-а.

Жена смотрела вдаль, на белые рыбацкие суда.

— Вот подрастут дети, узнают, где я работаю, что они скажут?

— Почему ты спрашиваешь? Ты никогда об этом не говорил.

— Так, — сказал я, — попробовал себе представить. Рыболовецкие суда разом загудели. Испуганные чайки взлетели с волн и кругами стали подниматься в небо.

Жена громко позвала детей. Они побежали к нам, расшвыривая песок.