Ирина Левитес - Аня
С утра пораньше Аня увязалась с отцом на работу. Хотелось поговорить с ним наедине, не ежась под пристально-изучающим взглядом Татьяны. Добирались на метро долго, с двумя пересадками. В новинку были подземные станции, похожие на сказочные дворцы. Самым интересным было разглядывать москвичей, вознесенных Аниным доверчивым восхищением в ранг небожителей.
Ее ждало разочарование. Вместо красивых, уверенных, успешных жителей столицы она видела хмурых, подавленных людей, тянущих за собой огромные сумки и мешки, больно бьющие зазевавшихся. Удивило обилие нищих попрошаек, сидящих в бесконечных мрачных переходах, прямо на заплеванном полу, или бредущих по вагонам в ожидании подаяния. Девушка, ровесница Ани, вдохновенно водила смычком по струнам скрипки и не обращала внимания на мелочь, брошенную сердобольными любителями Вивальди в коробку у ее ног. Безногий молодой инвалид, сидя в коляске, выставлял перед собой самодельный плакат: «Помогите ветерану Афгана». Женщина с изможденным лицом, наполовину скрытым небрежно повязанной цветастой шалью, кормила ребенка грудью, не смущаясь толпы, безразлично бредущей мимо. Немытые, казалось, с самого рождения, чумазые ребятишки легкой стайкой вбежали в вагон и весело затянули: «Помогите кто чем может, люди добрые! Сами мы не местные!» Сновали коробейники, громко рекламируя невзрачные шариковые ручки, грошовые зубные щетки и прочую ерунду. В вагоне напротив уселся грязный нечесаный бродяга и уснул под стук колес.
Нет, не такой представлялась в мечтах Москва. Когда собиралась к отцу, воображала идиллию: за столом, покрытым белоснежной крахмальной скатертью, сидят счастливые папа, его жена и маленький мальчик. Пьют чай из огромного сияющего самовара и едят вишневое варенье из резных розеток. Неизвестно, почему она придумала это «Чаепитие в Мытищах», но действительность оказалась совсем другой.
Москвичи и гости столицы торговали. Продавцы всех возрастов — от детского до преклонного, всех социальных групп — от школьников до профессоров стояли вдоль обочин, предлагая нехитрые товары в любых количествах: сигареты блоками, пачками и штуками; конфеты коробками и поодиночке; семечки стаканами матрешечных калибров; самодельные пирожки с начинкой неясной этиологии.
Аня слегка побаивалась, шагая рядом с отцом по замусоренному тротуару сквозь печальные шеренги. Она смотрела себе под ноги, ступая по шелухе семечек, рваным упаковкам, окуркам. Торговый строй становился все плотнее и насыщеннее, количество неизбежно перешло в качество: потянулись рыночные ряды, сплошь уставленные пестрыми палатками, напоминающими галдящий, торгующийся, жующий табор.
Ходить, прицениваясь и приглядываясь, надо было осторожно, не теряя бдительности. В толпе шныряли карманники, выглядывая своих зазевавшихся клиентов. Мошенники предлагали настоящие американские джинсы, распяленные для убедительности на вытянутых руках, но в последний момент меняли дефицит на бесполезную тряпку, всунутую в фирменный пакет, и растворялись. Наперсточники ловко катали примитивный и понятный шарик, искушая стремительным обогащением. Монументальная дама с лицом и осанкой Екатерины Великой приоткрывала полы плаща, утыканные изнутри прозрачными клеенчатыми карманами, манящими дипломами всех известных и неизвестных учебных заведений, вплоть до Гарварда и Сорбонны. В толпу со скоростью пушечных ядер с лязгом и грохотом врезались огромные металлические тележки. Лихачи-грузчики азартно налегали на поручни. Они ничего не видели из-за тюков, но для очистки совести истошно вопили: «Поберегись!» Между ними сновали тележки поменьше, с пристегнутыми баулами. Москва встала на колеса и покатила: «Поберегись!»
Отцовская палатка, прилепившаяся к контейнеру-складу, стояла в центре рынка. Аня с готовностью бросилась помогать налаживать торговлю: пристраивала плохонькие тряпки, добиваясь пущего эстетического эффекта. Затем отступила на пару шагов в сторону, рискуя быть сбитой грузовой колесницей, и критически осмотрела плоды своих усилий.
Люди текли мимо не задерживаясь. Изредка кто‑нибудь на ходу дотрагивался до выставленной одежды, проверяя ее на прочность или иные качества, и равнодушно отворачивался. Только немолодая женщина небрежно бросила в свой безразмерный баул стопку детских маечек да бойкий дедок выторговал тренировочные штаны с лампасами.
— Что-то торговля у тебя не очень, — извиняющимся тоном сказала Аня.
— Много ты понимаешь. Это только начало. Скоро магазин открою.
— «Я планов наших люблю громадье!» — весело процитировала Аня, надеясь убить несколько зайцев сразу.
Заяц номер один: морально поддержать отца. Какой-то он жалкий. Суетится, пыжится, пытается что-то доказать. А ведь мама говорила, он был неплохим инженером. Заяц номер два: найти взаимопонимание. За семь лет разлуки они здорово отвыкли друг от друга. Им теперь надо заново знакомиться. И, наконец, заяц номер три: доказать, что она достойна отцовского уважения.
Все эти заячьи мотивы разбежались по полочкам сами собой — очень хотелось понимания. И любви.
— «Громадье!» — передразнил отец. — Что б ты понимала! Сейчас столько возможностей. Шевелиться надо, а не болтать.
— Но я же поступать приехала, — попыталась она оправдаться.
— Кстати, насчет поступать. С твоим аттестатом только в дворники.
— Ну и пусть! — расстроилась Аня.
Отвернулась и принялась перекладывать рубашки, самостроченные предприимчивыми кооператорами, пряча вспыхнувшее предательским румянцем лицо. Конечно, отец прав. Она действительно ни на что не годится. И зачем в Москву приехала? Только деньги на билет потратила. Мама из-за этого в долги влезла, нанялась еще полы мыть в сберкассе, будто мало ей работы в киоске.
— Хватит уже дуться, — примирительно сказал отец. — Так куда собираешься все-таки?
— Не знаю. Думала на журналистику.
— Да это стопроцентно безнадежный вариант. Туда поступить — или лапу волосатую надо иметь, или мешок денег. У меня, извини, ни того, ни другого. И пытаться нечего. Иди куда-нибудь в экономический, что ли.
— Там математика…
— Надо было с репетиторами заниматься.
— А деньги? Откуда они у нас?
— Что, мать не в состоянии заработать хотя бы минимум?
— Она и так на двух работах.
— Да хоть на десяти. Надо мозги напрягать, а не полы мыть. Вот хотя бы открыли кабинет психологической разгрузки, — на ходу воодушевился отец.
— Как это?
— Так это. Книги надо нормальные читать. Читаешь всякую муру. Полно ведь приличной литературы. Кабинет психологической разгрузки. Слышала про такое? Стены светлые, ковер там, шторы всякие. Цветов побольше. И чтобы музыка тихая играла. И все!
— Что — все?
— Народ валом повалит. Будут сидеть в креслах, слушать музыку. Стрессы снимать. И за это платят, между прочим, прилично. Только пальцем помани.
— Ну да. Поразгружаются, порасслабляются — и бегом в огород картошку копать. Или полы в подъезде мыть.
— Ничего ты не понимаешь. Я тебе дело говорю. Взяли бы и попробовали. Или нормального жениха бы нашла, иностранца. И за бугор свалила. Все так делают.
— Не с моей внешностью, — уже почти весело ответила она. — Мне только за тракториста светит.
— Да уж, — согласился отец. — Куда же тебя девать?
— В медицинское училище. А что? Нормальная профессия. Может, у меня получится.
— Чего ж не получится — горшки выносить? Мадам! — отец повернулся к необъятной женщине. — Мадам! Обратите внимание: кофточка — прямо на вас сшита. Европейское качество. Сделана по немецким лекалам. Да вы пощупайте ткань, пощупайте. Чувствуете?
Виктор мечтательно прикрыл глаза, демонстрируя неземное наслаждение от прикосновения к дешевой синтетике, и полностью переключился на торговлю, поскольку возле прилавка стал постепенно скапливаться народ, притянутый стадным инстинктом: если покупают, значит, это кому-нибудь нужно.
Ночью не спалось. Накануне с трудом дождалась, пока все отужинают и освободят кухню. Еще не привыкла к сдвинувшемуся времени. Особенно изнурительным был ранний вечер — глаза закрывались сами собой, тело наливалось свинцовой тяжестью, а голова соскальзывала с подставленных подпорками рук. Она мгновенно провалилась в сон на своем шатком ложе, невзирая на капризы Андрюши, громкие разговоры взрослых, глухой монотонный прибой большого города, врывающийся в открытое окно.
Внезапно проснулась в полной тишине, чувствуя легкость и бодрость. Поначалу старательно лежала, надеясь снова уснуть. Но потом, не выдержав, осторожно встала и, усевшись на подоконник, задумалась.
На простеньких электронных часах светились цифры. Три часа. До утра еще так далеко… За окном тихо дышала сонная Москва, затопленная мраком. Уличные фонари изгибались вопросительными знаками, в доме напротив не теплилось ни одно окно, слепые витрины прятали в глубине мохнатую мглу, и лишь тусклые звезды печально мерцали в черном далеком небе, стесняясь озарять неприбранную столицу.
