Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
— Это не латынь, жалкий ты невежда.
— А вот латынь!
— Да нет же, жалкий невежественный коротышка. Это греческий, и вставлено, чтобы путать тупых деревенщин вроде тебя. То есть, я думаю, что греческий. А может, и вавилонский.
— От невежды слышу. Дату битвы при Клонтарфе знаешь? Где тебе!
Я захохотал.
— А вот знаю. Мистер Бингем напичкан ирландской историей. Трагикомическая гаэльская история достойна изучения, мой мальчик, а потому не смежайте вежд. — Я решил, что неплохо передразнил его застегнутый на все пуговицы голос.
— Он что, правда так говорит?
— Еще хуже.
— Здорово, кошки-мышки. Удушен собственным воротничком!
— Ага!
У Джерри всегда была с собой губная гармоника, на которой он играл, как виртуоз. Он садился на корточки, закрывал глаза и прижимал ко рту гармонику, зажатую в ладонях. Пальцы его босых ног шевелились в своей особой пляске ликования. Он играл народные баллады — и чувствительные, и революционные, а также древние мелодии без слов, почти восточной сложности. Иногда я пытался напевать слова, которые он швырял мне уголком рта. Я набрался исторических сведений, которые, наверно, напугали бы мистера Бингема. Но чаще я просто лежал и блаженно слушал. Когда мы дрались, верх всегда оставался за ним, хотя со временем я научился драться заметно лучше, чем прежде, и отработал кое-какие приемы: раз-два, и готово! На лошади первенство принадлежало мне — то есть в смысле стиля. Моя посадка была безупречной, его — никакой, но он не придавал значения таким тонкостям. Впрочем, стиль — стилем, а моего Фараона он умел разгорячить. Задним числом все это выглядит сплошной идиллией, но я не сомневаюсь, что у нас бывали не только чудесные, но и безобразные минуты. Истинная дружба приемлет и безобразие рядом с красотой. Мне вспоминаются мгновения, вырывавшие меня из вялого одиночества моей привычной жизни, распахивавшие передо мной радость и страх бытия.
— В июне я кончаю со школой.
Мы лежали на вершине холма и следили за человеком, который шел под нами за плугом по узкому, длинному полю. Голова лошади клонилась вперед, словно в полной расслабленности, но ее большие копыта под белыми космами шерсти ни на миг не сбивались с четкого ритма. Пахарь курил трубку, и позади него завивалась струйка дыма. Чернота безупречно прямых борозд разливалась все шире.
— Почему?
— То есть как почему, дурачина? Потому что надо.
Я оторвал взгляд от пахаря с его лошадью и посмотрел на Джерри.
— Но ты же мой ровесник. Значит, еще ребенок. Мы же еще дети.
Он стукнул меня по затылку.
— Ну, мне-то ребенком оставаться недолго. И уж тогда держи со мной ухо востро и языка не распускай.
— А что ты будешь делать?
Он кивнул на пахаря.
— Вот это, наверное. Наймусь к какому-нибудь хозяину. Дома делать нечего: знай сажай картошку, выкапывай ее и ешь. Да уж это я столько лет делаю. А она корову доит. — Он задумался. — Может, удеру с цыганами.
Последнюю фразу он произнес словно вскользь, а потому я ничего не сказал про эту, на мой взгляд, упоительно романтическую идею.
— Она хочет, чтобы я завербовался в армию. — Он сплюнул, как всегда, совсем рядом со мной, и я нервно дернул ногой, хотя и не отодвинул ее. — Как папаша. И тогда она будет получать два конвертика с денежками, кровь из носа.
— Ты бы играл на своей гармонике в полковом оркестре.
— Большое спасибо. Я уж лучше останусь дома. По-моему, я в солдаты вообще не гожусь. Пожалуй, слишком уж люблю себя.
— Послушай, Джерри!
— Ну, что?
Он протаскивал взад и вперед травинку сквозь щелку между передними зубами.
— А почему бы тебе не устроиться тут? На конюшне? Уж это тебе подошло бы, верно?
Он покачал головой.
— Об этом я уже думал.
— Так почему нет? По-моему, блестящая мысль.
— Мы бы перестали быть друзьями — вот тебе одна причина.
Снизу донеслось покрикивание пахаря. Лошадь ускорила шаг, ее шея напряженно вытянулась.
— Да почему?
— Я же стану твоим работником. И все переменится.
— Не моим, дурень ты разнесчастный.
— Твоего отца, твоим. Какая разница? Они не позволили бы нам быть друзьями.
— Им-то какое дело?
Но я знал — какое. Он был прав. Губы матери сомкнутся в недовольную линию, голос вдруг грозно повысится, как случалось, когда она разговаривала с отцом.
— Какое-никакое, а твоих это не устроит. Да и моих с ними вместе, если на то пошло. Они друг друга стоят.
Я перевернулся на спину и уставился в бледное весеннее небо. Из-за холма выползала гряда туч, серых, мрачных, с серебряной обводкой. По кустам дрока с запада пробежал ветер. Еще до вечера зарядит дождь. Пахарь внизу, должно быть, тоже понял, что предвещает этот ветер: его покрикивание стало громче — он уговаривал и понукал.
— Когда я вырасту, устрою конный завод.
Он ничего не сказал.
— Я решил, что лошади — самое для меня дело. Наверное, надо будет поехать куда-нибудь поучиться, но это — то, чего я хочу.
— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — донеслось от подножия холма.
— Я много об этом думал и понял, что ничего другого не хочу. Отец, я думаю, возражать не станет. Мы могли бы стать компаньонами. Ты и я. Нет, правда.
Он засмеялся. Я повернул голову и посмотрел на него. Его лицо никогда не загорало — зимой, весной, летом оно оставалось бледным, в мелких крапинках веснушек под глазами и на переносице.
— Здорово ты умеешь верить, что все будет легко и просто.
— А что? Почему бы и нет?
Он вздохнул.
— Сам знаешь.
— У нас с тобой все было бы замечательно. Тебе этот план нравится?
— Нравится-то правится…
— Значит, решено. А хорошо, когда, будущее уже решено.
Он ухмыльнулся. Да, он бесспорно был мудрее меня.
Когда пришло время, он поступил работником к одному фермеру, арендатору моего отца, и видеться нам удавалось уже не так часто. Моя жизнь словно бы вовсе не менялась. Я рос. Временами так быстро, что ночью в постели мне чудилось, будто я ощущаю, как мое туловище удлиняется под одеялом. Если говорить о росте, то я далеко обогнал Джерри. Ногти у него почернели от земли, и он начал курить. Прилипшие к языку табачные крошки он снимал большим и указательным пальцами — эту манеру я замечал у наших конюхов. Он сразу сделался старше. Во всяком случае, в моих глазах. Как он и сказал тогда, ребенком он быть перестал. Зарабатывал он сказочную сумму — семь шиллингов шесть пенсов в неделю. Хотя мать забирала у него их все, кроме одного шиллинга, никакой Ротшильд не получал столько удовольствия от своих денег. Мы часами сгибались над газетной страницей, посвященной скачкам, с огромным наслаждением выигрывая и теряя несуществующие богатства. Мы считали себя великими знатоками не только лошадей — «коняшек», как мы их называли, но и жокеев. Никто лучше нас не разбирался, как скажется на каком-нибудь далеком ипподроме внезапный ливень или долгая засуха, когда лошади небрежных жокеев ломают ноги, точно спички. Запасаясь бесценными сведениями на более денежное будущее, свои реальные шиллинги Джерри тратил на сигареты. Иногда я пробовал затянуться и кашлял, а он смеялся с видом бесконечного превосходства и умудренности.
Внезапно он обзавелся лошадью — нелепой пегой кобылкой с белой гривой и белым хвостом.
— У цыган увел, а? Ну, смотри, они с тобой посчитаются.
— Мистер Умник-Разумник, вы много чего не знаете.
— Если ты не украл эту дохлятину, откуда же она у тебя?
— Пожалуйста, без дохлятины! О даме следует говорить с уважением.
— Свел у цыган, и больше ничего. Тоже мне дама!
Он широкими круговыми движениями водил по ее крупу щеткой, которую я позаимствовал из чулана при конюшне. Кобылка щипала траву на склоне с полным равнодушием к перемене в своей жизни.
— Разве не так?
— Не спрашивай, и тебе не соврут. Скажу одно: в тюрьму меня за нее не посадят.
— А ноги у нее коротковаты.
Оскорбления похлеще мне придумать не удалось.
— Она побьет Фараона с закрытыми глазами.
— Врешь ты, коротышка, и больше ничего.
— Побьемся об заклад?
Мы подобрали ей кличку из древней истории — Королева Мэв. Кличка эта нам обоим очень понравилась. Он вытащил из кармана пузырек и протянул мне.
— Ну-ка, выпьем за здоровье малютки.
— Это что?
Я всегда был опаслив.
— А ты как думаешь? Что люди пьют на крестинах?
— Шампанское, по-моему.
— Что значит барич! Ну, да это тоже не святая водица. Пусть будет шампанское, если тебе так больше нравится.
Я вытащил пробку и подозрительно понюхал.
— Чего ты мнешься? Это настоящее питво. Для мужчин. От него у тебя волосы на груди вырастут.
Я прижал горлышко ко рту и осторожно отхлебнул. Едкая жидкость обожгла горло, из глаз хлынули слезы. Он забрал пузырек и опрокинул его в рот. Сквозь слезы я все-таки разглядел, что ему пришлось не легче. И я почувствовал себя не так глупо. Он опять протянул мне пузырек.
