Армандо Салинас - За годом год
— Здесь тебя нет.
За соседним столом раздался голос фалангиста.
— Ладно, мы еще посмотрим, правда ли это. Я вам всем ни на грош не верю. В прошлый раз один тоже плел невесть что. А потом оказался матерым красным. Под конец совсем разошелся, орал лозунги перед расстрелом.
Офицер из рекете закурил сигарету и снова посмотрел на Энрике.
— Ты почему здесь?
— Меня задержали в Мадриде.
— Что делал во время войны?
— Служил капралом в противотанковом расчете на Центральном фронте.
— Какие политические должности занимал?
— Никаких.
— Ты из какой дивизии?
Офицер снова порылся в списках.
— Можешь идти, тебя нет ни в одном из списков. — сказал он.
Энрике возвратился к своим товарищам по несчастью. В лагере скопилось огромное количество пленных. Их уже негде было разместить. Каждая группа людей после дачи показаний направлялась в определенный сектор лагеря и уже не могла оттуда никуда двинуться, если снова не вызывали на допрос.
Бойцы-республиканцы спали под открытым небом, завернувшись в шинели. Никто не умывался, ни у кого не было смены белья. Дни тянулись тягостно-медленно, печально. Все были в напряжении, в ожидании беды, страшились услышать, как рупор громкоговорителя позовет в барак для нового допроса. Nоска и голод терзали пленников. На паразитов, облепивших тело, уже никто не обращал внимания, все чесались так, что на коже образовывались язвы.
Из отхожих мест, которые не вычищались, невыносимо воняло.
По обе стороны от Энрике спали двое пленных, задержанных на Валенсийском шоссе, когда они возвращались домой. Одному из них, совсем молоденькому, не было и семнадцати. Другой, уже в летах, весь день лежал на земле, неотрывно глядя в небо.
— Послушай, да перестань ты думать, — говорил паренек пожилому солдату. — Еще, чего доброго, свихнешься или заболеешь. Главное — не поддаваться, не падать духом.
— А что ты хочешь, чтобы я делал?
— Не знаю… Ну хоть встань, поговори с товарищами, а так того и гляди вынесут тебя вперед ногами.
Вести распространялись по лагерю с быстротой молнии.
— Вчера прибыла комиссия из Ла-Манчи. Увезли с собой несколько человек. Расправятся с ними на местах. Посадят в тюрьму или расстреляют.
— Солдат, мелкую сошку, говорят, отпустят.
По утрам их будили сигналом трубы, игравшей зорю. Капрал в сопровождении двух солдат раздавал по банке сардин и по одной галете на пять человек.
— Вот уж три дня не хожу по нужде. В нас и дерьма-то не осталось. Как ни стараюсь, ничего не получается.
— Если хочешь, я из тебя выковыряю.
— Ладно, давай!
Пленные помогали друг другу облегчаться с помощью консервного ключа.
Часто по ночам группы арестованных совершали побег. Одним это удавалось, другим нет. Тех, кого ловили при попытке к бегству, расстреливали на рассвете. В назидание выстраивали всех пленных, чтобы присутствовали при экзекуции.
За три месяца пребывания в концлагере Энрике страшно распух, он едва держался на ногах. Каждый день кто-нибудь из пленных умирал. Болезни беспощадно косили людей.
Однажды Энрике услышал, что по громкоговорителю его вызывают на допрос в большой барак. Когда он переступал порог конторы, ноги его сильно дрожали. По лагерю распространялись слухи о людях, вызванных на допрос и больше уже не возвратившихся назад.
В конторе стояла такая удушливая жара, что Энрике почувствовал тошноту. Однако, несмотря на зной, его била дрожь.
— Тебя зовут Энрике Гарсиа?
— Да.
— Ну так подпиши вот здесь. И можешь идти, ты свободен. Через две недели явишься в мадридскую капитанию.
Он взял бумагу и направился к бараку охраны. Дежурный внимательно просмотрел его документы и только потом приказал отворить опутанные колючей проволокой ворота.
Выйдя за ворота лагеря, Энрике оглянулся. Солдаты на дозорных башнях сидели у пулеметов. Не останавливаясь, Энрике направился прямо в Мадрид.
Поезда почти не ходили. Все станции были забиты беженцами, возвращавшимися домой. И никто не знал, когда отправится поезд или когда он доберется до места назначения. Составы подолгу простаивали без паровозов, и люди вылезали из вагонов, чтобы размять ноги и поискать еды в том городке, где застрял поезд.
А когда паровоз наконец прицепляли, люди штурмовали вагоны и устраивались кто как мог: одни ехали на буферах, другие — на крыше, третьи — где отыскали свободное местечко.
Энрике расположился на полу товарного вагона. Рядом с ним ехала семья: муж с женой и двое детей. В другом конце вагона дремали еще несколько человек.
Женщина разогревала на жаровне бобы.
— Подложи под низ кусок железа, не ровен час посыплются искры, — предупредил мужчина.
Энрике, не евший уже два дня, не мог оторвать глаз от кастрюли.
— Нет, — ответил мужчина. — Мы не из Мурсии. Мы приехали в Мурсию, как только началась война. Я служил во вспомогательных войсках. У меня нет трех пальцев на правой руке, — сказал он, словно извиняясь.
— Да помолчите вы, спать не даете, потом расскажете свою историю, — раздался недовольный женский голос из глубины вагона.
— Уже одиннадцать часов, не понимаю, чем вы возмущаетесь, — возразила женщина, разогревавшая бобы.
В вагоне пахло потом и дымом.
— Надо бы отворить дверь и немного проветрить.
— Хорошо, — сказал Энрике. У него страшно ломило ноги, но он встал и попытался сдвинуть тяжелую дверь товарного вагона.
— Погоди, — сказал мужчина, возвращавшийся из Мурсии.
Поезд медленно катил среди заброшенных полей. Было свежо, и Энрике раскатал рукава гимнастерки. Потом тяжело опустился на шинель.
Муж с женой о чем-то тихо беседовали в своем углу, детишки затеяли шумную возню.
— Смотри, Ансельмо. Как бы дети не вывалились на рельсы, — забеспокоилась мать.
— А я видел мышонка, — сказал один из малышей, обращаясь к Энрике.
— Он был малюсенький-малюсенький, а хвост во какой длинный, — добавил другой мальчик.
— А где он теперь? — спросил Энрике, беря малыша за руку.
— Убежал.
— А у нас дома были куры и кролики, — стал рассказывать старший из мальчиков.
— И еще лошадь.
— Лошади красивые животные, в начале войны у меня был отличный конь.
— А как его звали? Нашего звали Мавр.
— У моего была кличка Кордовец.
— А меня зовут Антонио.
— А меня — Эмилин.
— Ты был на войне?
— Да.
— А в наш дом в Мадриде попала бомба.
К Энрике, беседовавшему с детьми, подошла их мать.
— Совсем вас заговорили, — сказала она.
— Да нет, они очень славные ребята.
— Вы, кажется, едете один?
— Да, сеньора.
— Мой муж приглашает вас пообедать с нами. Ничего особенного, пустые бобы.
— Пилюли доктора Негрина[8].
— Я их очень люблю, они вкусные.
— Я вам очень благодарен, со вчерашнего дня ничего не ел.
— Боже мой! Со вчерашнего! Пойдемте, пойдемте с нами! Вы представить себе не можете, как мне жалко наших солдат. Бедняжки ни в чем не виноваты. Может, оттого, что у меня у самой мальчишки, но уж больно мне жалко матерей. Не дай бог, чтобы с моими детьми приключилось такое.
— Значит, вы только освободились из концлагеря? — спросил мужчина.
— Да, просидел три месяца с лишком, — ответил Энрике.
— Как странно, что вас отпустили, а я слышал, что всех, кто попадает в концлагеря, отсылают на принудительные работы.
— Я сам толком не понимаю, но ни о чем не спрашиваю. Выпустили, и вся недолга.
— Может, потому что забрали уйму людей, девать их некуда.
— Может, поэтому, — согласился Энрике.
От еды его немного разморило. По всему телу растекалась приятная истома. Ноги не так ныли.
— Ходилки мои плохо работают. Опухли уж больше месяца, — пояснил Энрике.
— Это все от голода и нехватки овощей, — заметил мужчина.
— И поэтому, и еще, наверное, из-за ревматизма.
Энрике, выкурив предложенную ему сигарету, задремал, убаюканный мерным покачиванием поезда. Вечером он проснулся.
— Где мы сейчас?
— Подъезжаем к Мадриду, нам повезло, нигде не стояли, — ответила женщина из угла вагона. Это она протестовала утром, когда Энрике завел громкий разговор с отцом семейства.
Подходя к станции, поезд дважды протяжно свистнул. На перроне стоял военный патруль: сержант и два солдата.
— Эй, приятель, куда это ты направляешься? — окликнул Энрике сержант.
Энрике показал бумагу, выданную в концлагере. Сержант внимательно прочел ее и, возвратив, сказал, что Энрике может следовать дальше.
Энрике вышел на привокзальную площадь и, растерявшись, с минуту постоял, смотря, как трамваи бегут по длинной улице. Дул свежий ветерок, и у Энрике затряслись колени. Сунув руки в карманы шинели, он зашагал вверх по улице.
