Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой
Петросян предоставил слово Ли. Молодой человек, огромный, как гора. Речь Ли то и дело прерывают аплодисментами; глядя на китайцев, с небольшими интервалами аплодируют даже те, кто не знает китайского, то есть большинство. Я вижу земной шар, обмотанный цепями. Огромный рабочий, больше земного шара, по меньшей мере, раза в три, опускает на цепи свой кузнечный молот. Я слышу грохочущий звон ржавых, тяжелых колец, которые, оторвавшись друг от друга, разлетаются по воздуху. Впереди я увидел Аннушку. Она сидит между индийским студентом и пожилым англичанином, работающим в Коминтерне. Речь Ли перевели на русский. Я верю всему, что говорит Ли. Я вижу Капитал. Это огромный паук со свиным рылом среди паутины, вытканной из дыма фабрик. Свои толстые пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами, он запустил в груду золотых монет перед собой. Аннушка обернулась, наши взгляды встретились. Она улыбнулась краешком своих полных губ. Уши у Аннушки выглядят моложе ее самой, будто хозяйке нет еще и четырнадцати. На сцене украинская девушка говорит что-то по-украински. Аннушка левой рукой взъерошила волосы на затылке. Я узнал имя украинской девушки: Лена. Фамилия — Юрченко. Шатенка Юрченко. Во время разговора у нее ямочки появляются на обеих щеках, а не как у Аннушки, у которой ямочка появляется только на правой щеке. Что-то в ней напоминает мне наших стамбульских девушек. Впервые вижу такие стройные ноги. Я понимаю, о чем говорит украинка. На стене кто-то вывел: «III Интернационал». Внизу на стене нарисован Капиталист, в страхе упал ничком, цилиндр слетел, животом по земле… Мы спели хором «Интернационал», каждый на своем языке, только слово «интернационал» каждый произносил одинаково, одновременно, и лишь китайцы — по-китайски.
В фойе я спросил у Аннушки:
— Ты останешься на концерт?
— Нет. Я ухожу.
— Можно, я провожу тебя до дома?
Вечер был темным. Даже белизна снега не делала его светлее. На улице не холодно, мы идем по бульварам в сторону Москвы-реки. Аннушка сказала:
— Моего отца убили у меня на глазах.
— Его Колчак расстрелял, я слышал?
— Постучались к нам в дверь. Мать открыла. Они вошли в комнату к отцу. Я тоже была там. Два офицера. Один из них, светловолосый, с огромными голубыми глазами, вытащил револьвер и выстрелил отцу в голову. Три раза…
Я не стал спрашивать: «А что с вами сделали потом, как вы смогли добраться сюда из Сибири? Где твоя мать умерла от тифа?»
— А я рисую, я — художник…
— Я знаю. Я видела. У вас в комнате…
— Ты была у нас в комнате?
— Да. Одна из ваших картин мне понравилась, одна — очень… две — так себе, но большинство не понравились совершенно …
Почему Си-я-у скрыл от меня, что Аннушка приходила? Когда она могла прийти? Чем они занимались? Мне показалось, сердце выпрыгнет сейчас из груди. А потом я ужасно застыдился того, о чем подумал. Но уж этот Си-я-у, ну ходок…
— Почему вы молчите?
— Си-я-у делает статуэтку с твоим лицом, из слоновой кости, верно?
— Я не знала… Я просила его сделать мне кошечку. Обожаю кошек. Но он все никак не может справиться. Кошек он делать не умеет.
— Принеси мне свою кошку, я ее сделаю из масляной краски…
— У меня нет кошки.
— Ну тогда просто нарисую. Огромного ангорского кота…
Мы вошли в сквер у храма Христа Спасителя, выходившего к Москве-реке. Аннушка сказала:
— Я впервые здесь ночью и зимой.
Все скамейки, стоявшие между роскошных заснеженных кустов сквера, оказались заняты.
Мы нашли свободную лишь в отдалении.
— Ты считаешь меня невоспитанным и грубым, Аннушка?
— Нет, но если вы не будете стараться выглядеть грубее, чем есть, чтобы заставить всех забыть, что ваш дедушка был пашой, будет хорошо.
— Ты от наших турок слышала, что ли, что я — внук паши? Знаю, кто тебе сказал.
— Никто не сказал, я прочла в вашей анкете.
— Ты что, читаешь анкеты всех студентов?
— Нет… Только вашу прочла.
Я не спросил: «Почему?» Она придумала бы какой-нибудь подходящий ответ. А я между тем ответил себе вместо нее, причем дал самый невероятный ответ.
Внезапно послышались милицейские свистки. Крики, беготня.
— Здесь еще два человека!
Не успели Ахмед и Аннушка понять, что происходит, как милиционер с густыми усами сказал:
— Пройдемте.
Ахмед заметил небольшую группу мужчин и женщин, которых выводили из сквера. Он впервые попал в такую историю, однако уже слышал о подобном от приятелей. И сразу понял, в чем дело. Он сказал усатому милиционеру, вцепившемуся в рукав Аннушки:
— Убери от нее руки. Мы студенты университета.
— Я не студентка, я в университете машинистка…
— В участке расскажете, кто вы такие!
Милиционер свистнул еще несколько раз. Подошел его товарищ. Безусый.
— Грубят…
Аннушка, высвободившись из рук усача, сказала:
— Мы не грубим. Что происходит? Что вы хотите от нас, зачем нам в участок? Мы не понимаем.
— Что вы здесь делали?
— Сидели.
— Значит, просто так сидели?
— Да, сидели, — сказал Ахмед.
— Просто так?
Ахмед повторил за безусым милиционером:
— Просто так…
— Что-то ты не похож на того, кто будет сидеть просто так… Грузин?
— Я турок. Политэмигрант. Коммунист.
Безусый милиционер внимательно рассмотрел при свете электрического фонаря документы, протянутые Ахмедом, затем спросил усача:
— Они что-нибудь делали, когда ты их накрыл?
— Нет. Но зачем же они сюда шли? Все равно бы занялись кое-чем…
Аннушка сказала:
— Мы не знали, что здесь — плохое место.
— Теперь знаете.
— Больше не придем.
— Если хотите, посидите еще немного, но я бы на вашем месте немедленно убирался отсюда.
Ахмед и Аннушка вышли из сквера. Оба они, сами того не замечая, улыбались. Молчали. У обоих на душе было странное, немного стыдное и в то же время теплое чувство, особенно у Ахмеда. В темноте подворотни Аннушкиного двора Ахмед внезапно поцеловал девушку. Аннушка не сопротивлялась. Отдалась его губам. С ног до головы озарил меня яркий свет, светивший прямо из моего сердца. Целоваться Аннушка не умела. Я взял ее голову в свои ладони:
— Посмотри мне в глаза, девушка… Ты до меня ни с кем не целовалась?
— Целовалась.
— Врешь.
— Пусти меня…
Я хотел поцеловать ее еще раз. Она не далась.
Под вечер сижу дома, рисую кота. За третий месяц это уже восьмой или девятый. На Москву льют весенние дожди.
Си-я-у говорит:
— Аннушка любит тебя.
— С чего ты взял? — спрашиваю.
— Она сама мне сказала, — отвечает он.
* * *
Шум водокачки — шух-шух да шух-шух.
— Потуши лампу, Ахмед.
Прежде чем погасить лампу, Ахмед встал и начертил на двери седьмую черточку.
— Скажи товарищам, что я уехал в Стамбул, Измаил… Если вдруг что-то случится, будет лучше, чтобы они не знали, что я здесь.
— Ладно, ладно… Ложись уже!
Шум водокачки — шух-шух да шух-шух.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА
Ахмед не стал ждать вечера и начертил на двери четырнадцатую черточку спустя два или три часа после того, как ушел Измаил. Он знал, что это уже четырнадцатая, но все равно пересчитал их. Четырнадцать. Сорок один минус четырнадцать будет двадцать семь. Через щели между дверными досками он посмотрел наружу. Отпрянул от двери. Снова посмотрел. Смуглая молодая женщина в желтом «йеменском» платке и шароварах, босая, развешивает по кустам белье. Рядом с ней голый по пояс парнишка. Парнишка посмотрел в сторону хижины. Ахмед сразу отошел от двери, будто парнишка мог его увидеть. Должно быть, цыгане. Слышны их голоса. Мальчик говорит: «Я войду в хижину», женщина отвечает: «Не войдешь, не видишь, там замок?» Мальчишка говорит: «А я открою замок». Начинает возиться с замком. Ахмед отошел в угол. Мальчик заглядывает в хижину сквозь дверные щели. «Там лампа горит!» — говорит он. Ахмед мысленно честит и мальчишку, и лампу, и себя. Мальчишка возится с замком, женщина кричит на него. Сквозь щели Ахмед видит, как мечутся тени. Парнишка испускает вопль. Видимо, получил по шее. Женщина и парнишка исчезают. Ахмед простоял в углу, не шелохнувшись, может быть, десять минут, а может быть, два часа; затем, на цыпочках — рехнулся я, что ли, разве мои шаги могут быть слышны снаружи, я и так босиком, — он подошел к двери. Женщина присела на корточки возле белья, парнишка лежит на спине. Я отступил назад в свой угол и, потянувшись, взял табуретку, сел. Сложил руки на животе. Женщина поет. У нее задорный голос. Говорят, цыганки горячие. Керосин в лампе вот-вот кончится. Черт побери! Ахмед встал, направился было к бидону, но вспомнил: керосина нет. Измаил вечером принесет. Он вернулся на свою табуретку. Парнишка разговаривает с каким-то мужчиной. Мужчина говорит: «Верно, хозяин забыл потушить, когда уходил». Подходят к двери. Смотрят внутрь. Пламя в лампе вздрогнуло несколько раз и погасло. «Потушил», — говорит парнишка. Женщина кричит: «Какое вам дело до чужой лампы?» — «Тут живут джинны», — говорит мальчик.
