Юрий Власов - Стужа

Кстати, не упомянул, за что отбывал: по Указу от 4 июня 1947 года, то есть за воровство. Однако с этим сразу завязал. Еще раз упрятали бы за решетку — не было смысла начинать новую жизнь.

Освободился — тут уже было не до спорта, ведь набегал двадцать седьмой год, а я еще женщин в глаза не видел, только педерастов. И, естественно, потянуло наверстать упущенное. А где эти шкуры — там и вино. Раз чуть до тюрьмы дело не дошло, и после еще только чудом избежал решетки: помогла характеристика с места работы. Тогда решил жениться и обзавестись семьей.

Попалась славная женщина. Прожил с ней полтора года и оставил: не было детей. А с детприемника взять, как она предлагала, я не согласился. Свой какой ни получится — не обидно, а чужой с отрицательными природными данными окажется и мучайся с ним всю жизнь, проклиная судьбу.

Вскоре подвернулась одна приезжая, из Армавира, соседка моего товарища-бригадника. Я был бригадиром и, придя к нему в гости, увидел и заинтересовался ею. Девка смазливая, на передок легкая — и завязалась совместная жизнь. А плодовитая — кошка и есть! Тут же забеременела. Я со стройки и пошел на шахту, ведь у нее уже был свой ребенок трех лет и шести месяцев. И вот родился мой сын. Назвал Дмитрием — Димой, в честь старшего брата, погибшего на войне с немцами. Спустя четыре года еще дочка родилась, назвал Жанной, в честь подруги детства. Жена не работала. Денег хватало с избытком. Я не пил, и она тоже.

Однажды жена заявляет: „Не хочу быть домоседкой, хочу работать“. Спрашиваю: „Тебе что, плохо живется, что ты на работу рвешься?“

Она в ответ: „А кто будет платить пенсию, когда я доживу до пятидесяти? Ты, что ли?“

И я не имел права перечить ей.

Устроилась на ликеро-водочный завод и стала вскоре иметь солидные деньги. Каждый день наладилась возвращаться с большим опозданием и, как правило, пьяная. А я в разные смены работаю. Дети одни дома. Сказал, чтобы рассчиталась и сидела с детьми. Она заявляет: „Нет, уж лучше ты рассчитывайся и сиди дома, а я работать буду“. И давай подсчитывать, сколько я имею от работы в шахте в месяц и сколько она.

„Рассчитывайся, — говорит, — и сиди с детьми. То ты меня кормил, теперь я тебя буду“.

И пошли ссоры.

Стараюсь образумить, беду отвести, говорю: „Тебя посадят, Вера, что я буду делать с тремя детьми?“

Она свое: „Не беспокойся, не посадят“.

Говорю ей: „И ты еще смеешь утверждать, что тебя не посадят, когда весь поселок знает, что ты воруешь и идут к тебе день и ночь, как в дежурный магазин“. Она мне вдруг: „Кто меня сажать-то будет, начальник милиции или прокурор с судьей, те, что вместе со мной воруют?“

Я и не поверил, спрашиваю: „Как воруют?“

„А вот так, — говорит, — пойдем на завод. Хоть бельмы свои разуешь, а то дальше своего носа не видишь“.

Меня это заинтересовало. Не поленился, походил с недельку, понаблюдал — и мне стало ужасно больно. Вера мне только поясняет, чья машина приехала и, загрузившись ящиками с драгоценным спиртным, покидает завод. Жена на проходной, то есть отворяет и затворяет ворота. Ее обязанность — проверять транспорт и всех, кто следует через проходную.

Насмотревшись на этот бардак, велел, чтобы она рассчиталась и, если хочет работать, устроилась в другое место. Она наотрез против. Тогда я решил припугнуть ее и сказал: „В таком случае я уезжаю, а ты оставайся сама по себе“.

Она спокойно ответила: „Уезжай“.

На следующий день, придя на работу, уговорил начальство дать расчет без отработки. И мне дали. Не успел получить только сам расчет, сказали, завтра придешь. Это было первого марта 1973 года.

Придя домой поздно вечером, доложил ей о решении уехать и что уже взял расчет. Она вновь спокойно говорит: „Перышко тебе вдогонку. Плакать не стану“.

Я говорю: „Но я поеду через Москву“.

Она отвечает: „А безразлично, хоть через Берлин“.

Меня ее хладнокровие обожгло. И я ей говорю: „Я тебе, Вера, не сказал, зачем поеду через Москву, а поеду затем, чтобы зайти к московскому прокурору и рассказать обо всем, чем вы тут занимаетесь, обо всех ваших грязных делах на ликеро-водочном заводе“.

Она говорит: „Зачем тебе ехать в таком случае в Москву, когда в Воркуте есть прокурор?“

„Здесь у вас, — говорю, — все куплено“.

И она молча вышла до соседки и позвонила в милицию. Пока я вещи укладывал в чемодан, и пяти минут не прошло, за мной прикатил черный „воронок“. И увезли.

А на другой день вызывал меня следователь Алехин Борис Константинович и на вопрос мой, на каком основании меня арестовали, ответил: „Видишь ли, Юра, у тебя нервы не в порядке, тебе их нужно подлечить“.

„И как же вы собираетесь мне их лечить?“ — спрашиваю.

„А вот подержим месяца два-три, думаю, ты и поправишься“, — ответил он с наглостью.

„А не поправлюсь?“

„Придется подержать подольше“.

„Тогда можете считать, что я не исправлюсь вообще“.

Он напирать: „Ну, это ты напрасно! Мы не таких ломали!“

Я и ответил грубостью на его хамство, не стерпел, сказал: „Таких не ломают, запомни, ты, дубина!“

Видя, что я стал выходить из себя, он довольно спокойно, хотя уже и с душевной раздражительностью, сказал мне: „Посмотрим, а сейчас шагай“. Он чуть раньше нажал на кнопку, и в дверях уже стоял милиционер, который и отвел меня в камеру.

Потом Алехин вызвал меня и состряпал мне двести седьмую статью: угроза убийства. „Кому я грозился убийством?“ — спрашиваю.

Он говорит: „Своей жене — было дело такое, Юра, признайся. Ведь даже соседи подтверждают“.

И начал я припоминать и вспомнил: полтора месяца назад, когда жена приползла на четвереньках с работы, я ей сказал при распахнутых дверях, что еще раз приползешь такая с завода — на пороге отрублю голову, так и знай. Поэтому и сказал следователю: „Правильно. Соседи и видели, и слышали подобное“.

„Ну вот, — он мне говорит и вздохнул облегченно, — ты и сам не отрицаешь. Чистая двести седьмая — до шести месяцев. Подпиши“. И подсунул мне писанину.

А я ему: „Хорошо, я подпишу, но на суде заявлю о всех ваших грязных делах“.

Прокурор хозяин своего слова: два месяца продержали без всякой вины. Я настаивал на одном: завершении дела и передачи его в суд. Жена три раза приносила передачи — я не принимал. И вновь вызывает меня Алехин и уже пришивает статью двести шестую, часть вторую: вроде я ее, то есть жену, однажды побил.

Я ему говорю: „Слушай, ты когда прекратишь дело и передашь его в суд?“

А он свое: „Вот подпиши это дело — и тут же передам“.

Я, не читая и не задумываясь (уже дошел от всех этих допросов), и подписал всю писанину.

Алехин ехидно, с улыбочкой и врастяжку, произносит: „Ну вот, Юра, на пяток лет мы обеспечены“.

А что мне, отвечаю: „Ты меня тюрьмой не пугай. Мне к ней не привыкать. Вот как вы все со своей шайкой-лейкой загремите в нее, то как себя чувствовать будете, мать вашу?! Я слишком много о ваших делах знаю. Знай, прокурор, на суде все прояснится“.

Еще месяц прошел, и, видя, что я ничуть не сожалею о подписанном и что среди воров, головорезов и убийц всяких я чувствую себя как рыба в воде Алехин принялся возить меня по дурдомам, предлагать деньги врачам. И наконец-то его желание сбылось. Нашелся такой — за две тысячи рублей выдал справку, что я шизофреник. И сплавили меня в дурдом.

Из тюрьмы к умалишенным меня привезли четырнадцатого июня 1973 года, то есть три с половиной месяца без всякой вины, просто так мучили без свободы.

Перед тем как я выехал из тюрьмы, братва мне советовала (что со мной в камере суда ждала) никаких лекарств, таблеток и тем более уколов не принимать, а то запросто сделают дураком. Уже как это умеют, когда кому нужно из партийных или советских командиров, каждый знает — посиди только в тюрьме. И с приездом в дурдом я главному врачу сразу заявил: ни порошков, ни таблеток, ни уколов принимать не стану, лучше убейте… Он меня заверил, что ничего подобного я не испытаю у них. А на другой день жена примчалась с сумкой: домашнего принесла покушать, у меня аж в глазах потемнело. Прогнал и сказал, чтобы не появлялась. „Спрятала, — говорю, — и успокоилась? А я вам покоя не дам, запомни!“ И еще ей вслед в таком духе проговорил.

На другой день вызывает меня заместитель главного врача и подсовывает бумажку, подпиши: мол, я, такой-то, обязуюсь на протяжении года не употреблять спиртных напитков, в случае каких-либо неприятностей медицина не несет за меня ответственности. Я прочел и говорю: „Вот это подписывать не буду“.

„Почему?“ — последовал вопрос.

„Потому что, — говорю, — я не алкоголик. Я вообще непьющий. Понимаете, не беру ни капли. Это жена пьяница, ее и лечите. И вообще перестаньте меня мучить“.

„Подпиши. Жена твоя находится на свободе, а ты у нас на тюремном режиме числишься“.

„И все одно, — говорю, — подписывать не буду“.